Отступник
Шрифт:
Продравшись сквозь кусты, Уоллес вошел в круг света, отбрасываемого факелом. Здесь, среди деревьев, рассредоточились люди. Одни точили оружие и подгоняли снаряжение, снятое с мертвых англичан под Рослином, другие пустили по кругу мех с вином. Отряд был намного меньше того, с которым Уоллес пришел в эти холмы и долины шесть лет назад. Тогда его люди еще не смыли с себя кровь тяжелой битвы под Стирлингом, но тем не менее эти полторы тысячи пехотинцев, возглавляемые сотней конных дворян под командой Джона Комина, нанесли англичанам ощутимый урон во время продвижения на юг.
Атаковав английские гарнизоны в Дамфрисе и Галлоуэе, обескровленные призывом солдат в армию Эдуарда, они десять дней назад перешли
Примерно три сотни пехотинцев, притаившихся сейчас под сенью деревьев, находились под командой Уоллеса, но большая часть воинов была родом из Галлоуэя. Многие до сих пор носили на туниках изображение белого льва, хотя их капитан Дунгал Макдуалл уже сменил герб Баллиола на знаки отличия нового сюзерена. Капитан стоял в окружении своих людей, скрестив руки на груди, и на его жестком лице не было даже тени улыбки. Рядом с ним Джон Комин потягивал из меха вино и смеялся чему-то, что рассказывал ему родственник, граф Бучан. Темный Комин был личностью яркой. Его и без того крупную фигуру делал еще массивнее пластинчатый панцирь, надетый под кольчугу. С ними были Эдмунд Комин из Килбрида, глава третьей ветви клана, Дэвид Грэхем, Джон Ментейт и коренастый и седовласый граф Стратэрн, женатый на сестре Темного Комина.
Чуть поодаль их оруженосцы укорачивали стремена и подтягивали подпруги. Когда Уоллес приблизился к ним вплотную, Джон Комин перебросил мех с вином одному из своих рыцарей и пошел к своему коню.
— Сэр Джон.
Макдуалл быстро оглянулся, когда перед ними выросла гигантская фигура Уоллеса, и рука его потянулась к мечу.
А вот Комин обернулся не спеша.
— Сэр Уильям. — Голос его сочился ледяным холодом.
— Вы решили пойти в атаку?
— Да, мы садимся на коней. Едем в город. Грабим его. — Губы Комина искривились в насмешливой улыбке. — Вам что-то не нравится?
Презрение в его голосе, словно в кривом зеркале, отразилось на лицах окружающих. Но Уоллес привык к подобным взглядам; он часто наталкивался на них в первые дни восстания. Его одаривали ими такие вот персоны — лорды и графы, — пытавшиеся поставить его на место. Он видел, как менялись выражения их лиц после победы под Стирлингом, когда тысячи крестьян и ремесленников под его баннером дружным ревом выкрикивали его имя, обращаясь к небесам: «Уильям Завоеватель!». [44] У некоторых презрение сменилось сдержанным и неохотным уважением. У других — страхом. Страхом перед тем, что он, второй сын мелкопоместного лорда, обладал большей властью, чем они.
44
По аналогии с Вильгельмом Завоевателем (1027/1028—1087), герцогом Нормандии, королем Англии с 1066 года, организатором и руководителем норманнского завоевания Англии, одним из крупнейших политических деятелей Европы XI века. По-английски имена Вильгельм и Уильям пишутся одинаково.
— Я изучил местность, — сообщил он Комину. — Иден протекает поблизости от южной окраины городка. Мы рискуем оказаться отрезанными в случае непредвиденного нападения.
— А кто может напасть на нас, да еще неожиданно? Быть может, вы соблаговолите просветить нас, сэр Уильям? — Это подал голос Джон Ментейт, рыжие волосы которого отливали огнем в свете факела.
Ментейт, сам второй сын всеми уважаемого графа Уолтера, умершего несколько лет назад, совсем недавно прибился к банде Комина, зато уже успел зарекомендовать себя одним из самых громогласных его вассалов. Уоллесу был хорошо знаком этот тип людей: пиявка, кормящаяся крохами от успехов других. Его старший брат, граф Ментейт, сгинул в плену у англичан после сражения у Данбара в самом начале войны, оставив на попечение младшего свое графство и поместья. Ходили слухи, что Ментейт — азартный игрок. Петушиные и медвежьи бои, скачки и кости — все эти забавы помогали ему с успехом проматывать фамильное состояние на протяжении последних пяти лет. А с тех пор, как они перешли границу, он не интересовался ничем, кроме грабежей.
Не обращая внимания на остальных рыцарей, открыто ухмылявшихся в знак полного согласия с презрительными речами Ментейта, Уоллес вперил в него холодный взгляд.
— Похоже, вы забыли, что главная цель нашего похода — навлечь на себя гнев короля и заставить его разделить свои силы, дабы облегчить борьбу нашим товарищам на севере. Поэтому нам следует избегать неоправданного риска, особенно когда мы ожидаем вражеского нападения.
Веснушчатое лицо Ментейта зарделось под немигающим взглядом Уоллеса. Он первым отвел глаза и покосился на своего нового союзника, ища поддержки.
Джон Комин пришел ему на помощь:
— Действительно, чем больше времени мы потеряем в бесполезных дебатах, тем скорее может появиться неприятель. — Он не дрогнув встретил взгляд голубых глаз Уоллеса. — Я со своими людьми захвачу поселение. Мне показалось, что к северу я заметил несколько складов с зерном. Возьмите свой отряд и сожгите их. — С этими словами Комин повернулся к своему коню. Но перед тем, как подняться в седло, он оглянулся, и на губах его заиграла улыбка. — Не стесняйтесь, забирайте себе все, что найдете.
Уоллес молча смотрел, как дворяне направляются к своим лошадям и садятся верхом. Лица их раскраснелись от вина и предвкушения поживы. Надев шлемы и укоротив поводья, они шагом пустили коней из рощицы. Ментейт направил своего жеребца прямо на Уоллеса, который вовремя отступил в сторону. Лишенные Наследства последовали за остальными, смеясь и перебрасываясь шутками. Они небрежно помахивали клинками и горящими факелами, словно собрались на увеселительную прогулку или охоту, а не готовились подвергнуть насилию и разграблению спящий городок.
Под началом Комина и его жадных до грабежей спутников люди Галлоуэя обрели самоуверенную беззаботность, привыкнув к легким победам при нападении на беззащитные деревни. Многие таскали на себе трофеи, отнятые у своих жертв: кинжал с рукоятью слоновой кости, серебряную брошь, шелковый кошель, запятнанную вуаль. Уоллес обратил внимание на то, что некоторые обзавелись привычкой носить пряди женских волос на шнурке на шее. Когда один из них, чернобородый здоровяк, проехал мимо, Уоллес насчитал по меньшей мере шесть прядей разного цвета, связанных в пучок и висящих у него на поясе.
Он не мог упрекать их за это; он, который носил ожерелье из человеческих зубов в первые дни восстания и у которого был пояс из кожи ненавистного англичанина-казначея Хью де Крессингема. Тем не менее сейчас их привычки представлялись ему отвратительными. Возможно, придворная жизнь в Париже и Риме пообтесала его, хотя, не исключено, все дело было в той развязной легкости, с которой эти люди сеяли смерть и разрушения. Уоллес не испытывал угрызений совести, убивая англичан на поле брани. Но вот дома, двери которых выламывали топорами; женщины и девушки, которых выволакивали на улицу на потеху пехоте; фермеры, обмочившиеся от страха, когда их выстроили в ряд, чтобы обезглавить; мальчишки, заходившиеся животным криком, когда их заживо сжигали в амбарах, — все они стояли перед его мысленным взором. Его собственные войска предавались подобным излишествам, когда он привел их сюда после Стирлинга, но он повесил тех, кто зверствовал хуже прочих. Жажда крови делала человека беспечным. А от недисциплинированной армии было мало толку.