Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— Где сценарий, Хрусталев? Я тебя русским языком спрашиваю: где сценарий?
— Послушай, зачем тебе этот сценарий? Ты же дебютант. Сам посуди: кто даст тебе это снимать? Никто и никогда. Поверь слову старого матерого волка.
Ася осторожно поправила свою подушку, из-под которой предательски высунулся машинописный листок.
— А-а! Вот он где! Я еще пересчитаю, все ли здесь страницы!
И Мячин действительно начал пересчитывать, брызгая слюной и чертыхаясь.
— Ну-ну, при ребенке! — сморщился Хрусталев. — Послушай, нельзя ли скромнее? Я тебе в который раз говорю: никто
— Никто мне не даст? А это ты видел?
И Мячин развернул перед лицом Хрусталева какую-то бумажку. Нет, не бумажку. Это была заляпанная пионерская грамота, поперек которой чернела корявая строчка, написанная Паршиным, пятый день не существующим на свете:
«Работать с моим последним сценарием я разрешаю только одному человеку: режиссеру Егору Мячину». Этот корявый почерк, в котором «а» не отличалось от «о», Хрусталев знал не хуже своего собственного.
Сначала он удивленно приподнял брови, и вдруг расхохотался.
— Вот это дела! Посмотри-ка сюда!
Он раскрыл толстую книжку и вытащил оттуда еще одну заляпанную пионерскую грамоту. Поперек ее было написано тем же самым корявым почерком: «Операторскую работу в экранизации моего сценария я разрешаю только одному человеку: оператору Виктору Хрусталеву».
Если бы Паршин существовал на свете, а не лежал в могиле, то все это было бы очень смешно. И грамоты, и то, что он написал. Наверное, был слегка пьян: жуткий почерк. Все вместе немножко похоже на розыгрыш, на шутку вожатого или вожатой. Но Паршина нет и не будет, он мертв.
С минуту они оба молчали, не глядя друг на друга. Потом Мячин старательно расправил свою грамоту, сложил ее вчетверо и начал запихивать в карман.
— Я с тобой, Хрусталев, все равно не буду работать. Ты же урод. Это невооруженным глазом видно.
— Мало ли что видно «невооруженным глазом»! А ты его вооружи! Со мной невозможно работать? А я вот вчера твой диплом посмотрел. Вон Аська не даст мне соврать. И, знаешь, ведь очень неплохо! Вернее сказать: хорошо!
— Не врешь?
— С чего мне вдруг врать? Я даже подумал: «А ну как он гений?»
Мальчишеское лицо Мячина осветилось, как будто под кожей зажгли фонарик.
— Тогда это надо отметить! Мне не говорили о том, что я гений. Ты — первый. Хотя иногда сам я подозревал…
Хрусталев холодно посмотрел на него.
— Мы сейчас с этой девушкой очень торопимся в зоопарк. Нас ждет там большой страшный лев и два крокодила. А вечером — пожалуйста. В шашлычной. Сойдет?
— Часов, что ли, в шесть?
— Зачем же так рано? Давай лучше в восемь.
Мячин тут же посуровел.
— Ну, в восемь так в восемь. Чем позже, тем лучше.
Аська была счастлива. Они переходили от клетки к клетке, из которых прямо в глаза им глядели грязные ободранные звери, странно напоминающие тех фронтовиков, которые все реже и реже попадались теперь в электричках, прося дать им на водку, и так же смотрели на тех, у кого они просили, злобными и усталыми глазами. Но дочь была счастлива. Так, во всяком случае, казалось Хрусталеву, пока она вдруг не сказала:
— Их всех нужно выпустить, папа. Они же
— Прости меня, Аська. Я думал доставить тебе удовольствие.
— А ты и доставил. Но не удовольствие. Есть вещи важнее. Зверям тоже нужно, чтоб их пожалели. А я их жалею.
Нет, она точно не в Ингу пошла! Но и не в него. В бабушку свою, наверное. В его покойную маму.
В половине восьмого, приняв душ и переодевшись, они поехали в шашлычную. Шашлычная была своего рода конкуренткой «стекляшки», но, поскольку «стекляшка» открывалась в восемь утра и закрывалась в восемь вечера, а шашлычная открывалась в полдень, зато и работала до полуночи, два эти достойных заведения пользовались почти одинаковой любовью со стороны работников «Мосфильма». Опять здесь все те же грузины. Поют «Сулико». Какой-то художник, вдрызг пьяный, набрасывает карандашный портрет сидящей напротив девицы, которая строит ему томные глазки. Мячин уже занял столик и ждал их с заметным волнением. Заказали три порции шашлыка, бутылку водки и лимонаду для Аси. Через пятнадцать минут на эстраде появилась Дина. Ну, все. Так и знал. Какая-то в этом есть непристойность, когда ты смотришь на женщину, вроде бы не имеющую к тебе больше никакого отношения, и при этом помнишь, какая она внутри, где у нее родинки… Одна родинка у нее, кстати, почти незаметна, она прячется в мягких черных волосках в самом низу живота…
— Смотри, Мячин, какая певица, — сказал он, играя желваками. — Ну, прямо для «Националя»!
Мячин рассеянно посмотрел на Дину и тут же отвернулся.
— Да я ее видел уже! Пантера. Мне такие не нравятся. Слушай, ты серьезно считаешь, что мы с тобой можем снять этот фильм?
— Какая тебе разница, что я считаю? Дело не в том, что я считаю, а в том, что ты — дебютант. Это раз. И еще в том, что сценарий должен получить «добро». Это два. Вернее так: сценарий должен получить «добро». Это раз. А ты — дебютант. Это два.
Шашлык был удачным, ни один кусочек не подгорел. Разговаривая, они незаметно выпили всю водку, осталось только немного красного вина в кувшинчике.
— Папа, закажи мне еще лимонаду, я пить хочу! — попросила Ася.
— Пей на здоровье! — И Хрусталев плеснул ей в стакан красного вина.
— Ты что? Я не буду! Мне же тринадцать лет!
— И что? Раз отец разрешает, так пей. Попробовать можно.
Она вдруг насупилась.
— Не буду. И больше меня не проси.
Егор одобрительно закивал головой:
— Не девочка, а партизан!
— Что-что ты сказал? — И вдруг Хрусталев поперхнулся.
— А что я сказал? «Партизан» я сказал. Не девочка, а партизан. Вот и все.
— Да нет, ты не понял! Кто у нас директор «Мосфильма»? — Хрусталев скорчил строгую мину, сдвинул брови, а левый уголок рта немного приподнял. — Узнал? Вот именно: Пронин! А Пронин-то ведь партизан!
Тут Мячин вскочил.
— Да, верно! Ты эти его мемуары читал?
— Да кто их читал? Их прочесть невозможно! Два тома вранья! Но зацепка! Зацепка, Егор! Где у Кости действие происходит? В партизанском отряде, так? Так. Кто главный герой? Партизан. Значит, если вдолбить Пронину, что это его сраные сочинения навеяли Косте сюжет, он может «добро» дать!