Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— На «Мосфильме»! На «Мосфильме»! — уже из коридора проорал Мячин. — Только ты у меня никогда сниматься не будешь!
Регина Марковна, огненная, как свекла, догнала Мячина уже на улице. Он сидел на лавочке, а трое, только что волоком вытащившие строптивого режиссера из «стекляшки», стояли рядом и, судя по их лицам, сторожили его.
— Ну что, ненормальный?! — всплескивая руками, застонала Регина Марковна. — Иди лучше в жопу, Егор! Зачем ты устроил скандал? Ты разве на свадьбу пришел? Скандалы бывают на свадьбах, а здесь ведь поминки!
— Регина
— Иди, иди в жопу, Егор! А, вон Хрусталев появился! Ему вот и дай свое слово! Я вами по горло сыта!
Высоко подняв свои мучнистые руки, она заколола волосы на затылке и, бурно жестикулируя, заспешила обратно в «стекляшку».
Хрусталев опустился на скамейку рядом с Мячиным и закурил.
— Слушай, ты тут про Костин сценарий говорил… Он у тебя есть?
— Ну, есть. А тебе что за дело?
— Дай мне почитать его, а?
— А солнышко с неба не хочешь? Тыс ним пил два дня? Ты был с ним? Ты разве не знал, что ему пить нельзя! Ни грамма, ни капли! Не знал? Говори! Тогда что же ты его спаивал, сволочь?!
Хрусталев опустил глаза.
— Не стану я, Мячин, с тобой сейчас драться. Так что и не надейся.
Этого Мячин не ожидал. Руки чесались — врезать кому-нибудь из паршинских прежних дружков, предателей и карьеристов. Но Хрусталев уже уходил, спокойный, непроницаемый, как раз из тех мужчин, которые нравятся женщинам. Говорят, что если женщину бросает такой, как Хрусталев, она долго не может прийти в себя.
В «стекляшку» он не вернулся: там, кажется, напрочь забыли о Косте, пошли даже шутки, остроты, мужчины слегка уже лапали женщин, а женщины, открывшие пудреницы, вытирали следы своих траурных слез. Хрусталев сел в машину и поехал домой. Дома были открыты окна, и все поверхности — стол, ручки кресла и особенно пол — нагрелись за день и казались живыми.
«Вот этого ведь я и не понимаю, — подумал Хрусталев. — Что значит «живой» и что значит «мертвый»? Позавчера Паршин был живым, мы пили коньяк на качелях. Я помню. Еще там была карусель. И он мне орал «Прокати меня! Живо! Получишь на чай! Я не жадный, увидишь!» И где он теперь?»
Опять телефон! Вот звонит и звонит! И что им всем надо? Чертыхнувшись, Хрусталев поднял трубку, услышал в ней голос жены, — низкий, ломкий, немного замедленный и осторожный.
Жена была бывшей, а голос — прежний.
— Слушай, Витя, подержи у себя Аську три дня. Можешь?
— А ты что? На съемки?
— Да если б на съемки! Какие тут съемки? Никто не зовет! Я в больницу ложусь.
— Ой, ой! Неужели аборт? Дорогая, я сто раз пытался тебе объяснить: продаются такие резиновые штучки, которые контролируют все извержения страсти. А стоят недорого.
— Заткнись, Витя, а? Короче: ты Аську берешь?
— Конечно, беру. Хоть ты и считаешь, моя дорогая, что среди всех существующих на
— Тогда завтра в восемь. Ты жди у подъезда, и мы с Аськой спустимся.
Бросила трубку. Ни вам «до свиданья», ни даже «спасибо». Любимая женщина, мать моей дочери.
Глава 5
Утром он ждал их у подъезда на Шаболовской ровно в восемь, как договаривались. Вот в этом доме они прожили вместе целых шесть лет. Сюда он, совсем молодой, глупый, гордый, принес из роддома горячий комочек.
В роддоме сказали:
— Сегодня так скользко! Смотрите, куда ноги ставите, папа.
Наверное, они были счастливы. Были? А может, и нет. Инга долго болела: грудница, молочница, что-то еще. Аська орала по ночам, соседка, теперь уже покойная, — стерва была, каких не сыщешь, — стучала им в стенку ободранной шваброй. Почему же у него все еще перехватывает горло, когда он вдруг вспоминает, как катал Аську на санках? Вот в этом дворе. Ей и трех тогда не было. Прекрасные были бы кадры, отличные: и рыжие Аськины кудри, и солнце, и санки с привязанной к ним темно-синей, давно уже вытертой, круглой подушечкой. Ну, ладно, забыли.
Вышли, наконец. Инга без косметики, но все равно красивая, с высоко забранными волосами. Ему всегда нравилось, когда она вот так высоко подбирала свои медные волосы. Сейчас-то ему безразлично, конечно. Аську Хрусталев не видел недели три. Кажется, она так и останется рыжей. В тринадцать лет человек уже не меняется. За эти три недели его дочь успела, кажется, еще больше вымахать. По виду — девица, а мордочка — детская. Он обхватил ее руками и поцеловал в переносицу. На Ингу старался даже не смотреть. Ей нужно торопиться на аборт.
— Витя, я опаздываю, — сказала бывшая жена. — Подвези меня, а? Вам все равно по дороге.
— С огромным моим удовольствием! — расшаркнулся он. — Как же не подвезти? Ведь ты не к портнихе спешишь. На аборт!
— Ася, садись в машину, — негромко приказала Инга. — Вы с папой меня подвезете.
— Не ругайтесь, пожалуйста, — попросила дочь и посмотрела на них исподлобья точно так же, как смотрел иногда сам Хрусталев. — Я вас очень прошу. Папа, не задевай маму, она и так жутко переживает. Думаешь, это просто?
Хрусталев обреченно развел руками:
— Ну, если ты находишь нужным посвящать ребенка даже в эти подробности…
У Инги сверкнули глаза:
— А что, мне ей врать?
— Между тем, чтобы врать, моя радость, и тем, чтобы выворачивать наружу все кишки — дистанция огромного размера. Это тебе не приходило в голову?
Она промолчала. Аська глубоко, укоризненно вздохнула. Подъехали к больнице через десять минут.
— Я, кажется, вовремя, — жена посмотрела на часы и быстро поцеловала дочку в лоб. Ася потерлась щекой о ее руку.