Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— Вы видите? Это же класс! Это же…
— Прожуйте, прожуйте, а то ведь подавитесь, — пробормотал Кривицкий, разглядывая эскизы. — Да, класс. Телогрейка-то, а? Хоть в ней по Парижу гуляй! Вот ты там ведь не был, Егор?
— Нет. Откуда?
— А я побывал… — По лицу Кривицкого разлилось радостное недоумение. — Да, я побывал. С Министерством культуры. И это, скажу тебе, сказка, Егор! Два года прошло, а забыть не могу! Как бабу какую! Не вру ни минуты!
— Так, значит, меняем художника, да?
Радостное недоумение сменилось гневом:
— Как это «меняем»? А Ольга
— Но, Федор Андреич, вы сами сказали…
— Чего я сказал? Да, сказал! Хорошо! Эскизы хорошие, вот что сказал. А больше я ведь ничего не сказал! И не интригуй тут! Не выйдет, ты слышал?
Люся Полынина зашла в «стекляшку» и столкнулась там с тем самым парнем, которому утром пришлось заказать пропуск. Она видела, как он крутился потом на пробах с огромной папкой, но зачем крутился и что было в этой папке, не знала.
— А! Ты! — радостно сказала бесхитростная Люся, которая с раннего детства ко всем обращалась на «ты». — Как дела? Понравилось тут, на «Мосфильме»?
— Понравилось, — уклончиво ответил незнакомец. — Но я же сказал вам, что я не актер. Эскизы костюмов принес показать… Не знаю… Не примут, наверное.
— Работаешь кем?
— Я просто закройщик в одном ателье.
— Ты просто закройщик? — Она удивилась еще больше и даже приоткрыла рот. — Ну, скажешь ты тоже! Ты — просто закройщик? Ни в жисть не поверю!
— А вы — оператор?
— Я? Да, оператор. Я — Люся, — сказала она, широко улыбнувшись.
— Я — Саша Пичугин, но все зовут Санчей. — Вдруг у Пичугина порозовело лицо: — А этот, вон там, — не Георгий Юматов?
— Да, Жора Юматов. Тебя познакомить?
— Ну, что вы! Неловко.
— Чего там «неловко»! Юматов, ты занят?
Георгий Юматов приподнял стакан.
— Для вас никогда, синьорина Люсьена!
— Садись к нам. Вот это Юматов Георгий, а это вот — Санча Пичугин, мой друг.
И вдруг почему-то смутилась, замялась. Хотя была женщиной очень выносливой.
Глава 17
Один божий день отличается от другого не только погодными условиями. Совсем не тем он отличается, что восьмого, например, июня горело багровое солнце, а в ночь на девятое так полило, что утром в квартирах включили рефлекторы и холод настал на земле, будто осень. Бывают, если вы присмотритесь, целые куски времени — как будто бы смазанные, никакие. Поели вот утром яичницу. Ладно. Потом на работу поехали. Ладно. С работы домой — пора, стало быть, ужинать. Болела слегка голова, но прошла. Жена сидит в новом уродливом платье. Пусть носит, меня это все не касается. Луна поплыла сквозь тягучее облако. Ну, значит, и спать. Сновидений вам сладких. Но бывают такие полчаса, иногда даже меньше, когда все сгущается и нарастает. И люди затягиваются в воронку. А эта воронка и есть сама жизнь, ее непредвиденные обстоятельства.
Хрусталев никак не ожидал, что после того, как закончились пробы, к нему подойдет его «бывшая» и тут же попросит ее подвезти. Он не успел даже чертыхнуться, хотя сердце и подсказывало ему, что нужно избегать всякой близости с этой женщиной и даже в машине с ней вместе сидеть опасно и вредно. «Бывшая» при этом своим сиплым голосом успела, разумеется, напомнить, что он через час обещал своей дочери поехать в Серебряный Бор за корягами. Об этом он начисто, кстати, забыл, поскольку Марьяна ждала, чтобы вместе пойти на какую-то модную выставку. Хрусталев начал думать, что же теперь делать, но в эту минуту на улицу из проходной, очень возбужденные, вывалились Егор Мячин и этот его «Сен-Лоран» и сразу вдвоем устремились к машине.
— Какая удача! Ты нас подвезешь?
А сами уже на сиденье.
— А как же? Теперь вас не вытряхнешь.
— Нам только к метро, а уж дальше мы сами.
— А я размечтался, что дальше позволите!
Они промолчали, но не шевельнулись. Вот тут-то и начались те маленькие, но вполне законные неожиданности, которые так умело используются в искусстве, начиная от старинных водевилей и кончая современными художественными фильмами. Хрусталев, не проронив ни слова и только злобно покосившись два раза на скульптурные колени своей «бывшей», которые торчали из-под короткой юбки, остановил машину у входа метро «Кропоткинская». Нахальная троица поблагодарила его сквозь зубы и вылезла. Красный «Москвич» обогнул бульвар и затормозил у выхода, где пахнущая ландышами Марьяна ждала Хрусталева, надеясь пойти с ним на модную выставку.
Хрусталев, однако, казался мрачным и даже не улыбнулся. На нежный ее поцелуй не ответил.
— Я дочке своей обещал в лес пойти. Коряги нужны.
— Какие коряги?
— Ну, просто коряги. Она собирает коряги, ей нужно.
— А как же… Ведь мы же хотели на выставку…
Внезапно он почувствовал глухое раздражение. В конце концов, знает прекрасно, что он не один, что у него есть дочь и что ей, в конце концов, нужен отец! Еще как! При такой мамаше, которая только и знает, что делать аборт за абортом!
Марьяна посмотрела на его злое лицо и тут же смутилась:
— Конечно, иди! Раз ты обещал, так о чем разговор?
Он вздохнул с облегчением.
— Я завтра тебе позвоню, не грусти.
В горле закипали слезы, и, когда Марьяна спустилась по эскалатору, слезы уже тихонько катились по щекам — но робкие, слабые слезы, какие легко можно даже сдержать, когда видишь брата, и рядом Егора, и с ними высокую, статную женщину… Она побледнела. Рядом с братом и Егором стояла Инга, его жена. Та самая Инга, с которой ей так хотелось встретиться. Она ведь шептала тогда, в темноте: «Хочу ее только один раз увидеть! Хочу на нее посмотреть!» И вот она, Инга. Смотри на здоровье.
Слезы она сдержала и подошла к ним, веселая и даже, может быть, слишком веселая.
— Сестренка! Откуда?
— Я собиралась на выставку. Рядом совсем. Но дождик пошел, я решила: поеду на метро. И время себе заодно сэкономлю.
— Знакомьтесь, — сказал тогда Санча. — Марьяна.
— Актриса? Художница? — Инга прищурила глаза.
«Какая красивая! — подумала Марьяна. — Но мне ты не нравишься».
— Нет, я не актриса. Учусь на химическом. — Она улыбнулась высокой красавице.