Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Муравьева Ирина Лазаревна

У Хрусталева плотоядно заблестели глаза.

— А хочешь, пойдем с тобой выпьем в «стекляшку»?

— В какую «стекляшку»? Пошел, Витя, на… — Тут нежные губы отвергнутой Голубеевой вздрогнули и выплюнули нецензурное слово. — Я вас проклинаю! Вы слышите, Мячин? Вы скоро помрете! Вы сдохнете, поняли? Не снимите вы этой вашей картины! Сопьетесь и сдохнете в первой канаве!

Даже Хрусталев побледнел, а на Регину Марковну, только что догнавшую Голубееву и застывшую на пороге, стало просто больно смотреть.

— Вы нам не подходите. Вот. Это все, — сказал просто Мячин. — Прошу не мешать.

Актриса Голубеева бросилась к двери, ломая свои каблуки

и шипя. Регина Марковна успела в последнюю секунду посторониться. Хрусталев хлопнул Мячина по спине и расхохотался:

— Ну, надо же! Как будем Шекспира снимать — позовем!

— Иди, Витя, в жопу, — вздохнула Регина. — Совсем оказалась паршивая девка. Свяжись вот с такой! От нее не отделаться!

Хрусталев не ответил и вдруг обратил свои взоры на небо, в котором спокойно качалась листва.

— Егор, погляди: какой ракурс роскошный. По этой листве можно титры пустить. Прозрачное, с белым, и зелень слегка. С подсветкой, конечно.

— Красиво, — сказал ему проклятый Мячин. — Ну, Витя, продолжим?

— Сейчас позвоню и вернусь, обожди.

Он вышел в соседнюю комнату, где никого не было, уселся боком на стол и позвонил Марьяне.

— Вы любите, девушка, белые ночи? — спросил он, играя своим низким голосом.

— Я вас очень-очень люблю, мистер Икс. И белые ночи, наверное, тоже. Но, знаете, я никогда их не видела.

— Ну, значит, увидишь. Наверное, завтра.

— Как завтра?

— А так. Очень просто: заеду к тебе часов в десять.

— И что?

— Поедем с тобой в Ленинград на машине. Бери чемоданчик и жди на скамейке. Согласна?

— Конечно. Так в десять? Я жду.

Иногда Хрусталева трогала ее покорность, иногда почему-то слегка раздражала. Она не была виновата в том, что вызывала его раздражение. Вот в Инге покорности не было. И что? Разве это спасло их?

Он вернулся обратно и сразу понял, что Мячин делает все, чтобы довести Регину Марковну до сердечного приступа. Брюнетки, блондинки, с длинными волосами, с короткими кудряшками, с челками и без челок, круглоглазые, с глазами, как у серны, с губами, изогнутыми наподобие лука, с надутыми, словно у кукол, губами, с лукавыми лицами, с хищными лицами — все они были разложены перед ними на столе, и каждая претендовала на то, чтобы сыграть Марусю в новой картине Федора Кривицкого и Егора Мячина. За пару дней до этого Кривицкий небрежно отобрал троих, но Егор продолжал сомневаться, и Регина Марковна уже несколько раз позвонила режиссеру на дачу, просила еще подождать.

— Я сам в понедельник приеду и выберу! — в сердцах воскликнул сегодня утром Кривицкий, услышав в трубке ее заикание. — Не можете сами, так ждите меня! Там этих марусь — на четыре гарема!

До понедельника оставалось два дня. Съемки пришлось отложить. Мячин всматривался в разложенные на столе лица до рези в глазах, но ничего не помогало. Он то и дело мочил голову холодной водой, пил нарзан, пиво, водку, но сердце говорило ему, что среди этого моря женщин Маруси — увы! — просто нет. Хрусталев не сумел улизнуть в Ленинград, потому что сроки подпирали, исполнительницы главной роли все еще не было, Кривицкий бесился, а Мячин тянул и тянул. Ленинград сорвался, и очень нехорошо получилось с Марьяной: он позвонил ей без двадцати десять сообщить, что они не едут, но к телефону никто не подошел. Тогда он сообразил, что она, наверное, уже ждет его на лавочке. Ведь он сам велел: жди на лавочке. Ничего, он объяснит ей, что с новым режиссером работать невозможно, поэтому так и получилось. Отнюдь не от его небрежности, а потому что, когда

ты имеешь дело с таким психопатом, как Мячин, нельзя ничего знать заранее. В том, что она не обидится, Хрусталев не сомневался. Ему самому нужно было во что бы то ни стало попасть в Ленинград. Вернее сказать, Ленинград был просто предлогом. Ему нужно было куда-нибудь вырваться. Цанин сказал, что нельзя отлучаться из Москвы. Поэтому он и хотел отлучиться, проверить, насколько все это серьезно. Может быть, и вызов к следователю, и отпечатки пальцев — обычная бюрократическая возня? А он просто камешек, просто песчинка, никого он уже не интересует, никто за ним не следит?

Вечером, подбросив к метро выжатого, как лимон, Егора с такими мешками и синевой под глазами, что даже и равнодушному человеку становилось жаль его, Хрусталев подъехал к дому Марьяны. В окнах квартиры, где она жила с братом и бабушкой, горел свет. Он позвонил из автомата на углу. Подошла бабушка и вежливо объяснила, что Марьяны нет дома.

— Понимаете, — звонким молодым голосом сказал Хрусталев. — Это Митя Арбузкин говорит. Она, наверное, вам про меня упоминала. Мы с ней в одной группе учимся, сидим за одной партой.

— За партой? — удивилась бабушка.

— Ну, это я так, фигурально, — визгливо засмеялся Хрусталев, полностью вжившись в образ. — В том смысле, что рядом сидим. Я ей свой конспект дал посмотреть, а она со Светой куда-то убежала, забыла отдать. А в этом конспекте… ну, там телефон моей девушки. Я извиняюсь. Но мне позарез нужно ей позвонить…

— Ах, девушка! Я понимаю, конечно, — и бабушка даже немного смутилась.

— Вы знаете, где она? Ваша Марьяна? — спросил Хрусталев.

— Да. Марьяна на танцах. У них вечеринка сейчас в МГУ. Вы знаете ведь, где у них общежитие?

— А то мне не знать! Разумеется, знаю.

— Ну, да. Вы ведь учитесь вместе. Конечно! Они на седьмом этаже там гуляют.

— Спасибо. Вы просто спасли меня! Доброй вам ночи!

В общежитие МГУ его не хотели пускать без пропуска, но тут Хрусталев превзошел самого себя.

— Сестренка моя здесь гуляет, поймите! А мы из детдома. Она потерялась. Ей было четыре, мне было двенадцать. Нашел ее чудом. Сюрприз хочу сделать. Работаю сам на «Мосфильме», снимаю. Искал ее двадцать без малого лет. И что оказалось? Живем в одном городе! Ведь это, как в фильме же, вы понимаете? Вот пропуск мосфильмовский, вот фотография!

Его пропустили. В актовом зале на седьмом этаже гремела музыка. Хрусталев увидел Марьяну еще с порога. Она лихо плясала твист с каким-то прыщавым от половой неудовлетворенности пареньком, и паренек, в конце концов, снял свои очки, боясь растоптать их, и даже рубашку (прыщавый нахал!) расстегнул до пупа. Она тоже увидела Хрусталева, и на милом лице ее вспыхнуло сначала какое-то почти болезненное недоумение, как это бывает у хорошо воспитанных детей, когда они точно знают, что в том неприятном, что произошло с ними, виноваты не они, а взрослые, но воспитание и чудесный характер не позволяют признаться в этом даже самим себе.

Танец закончился, и, забыв про своего близоруко прищурившегося кавалера, она подошла к Хрусталеву.

— Откуда ты, Витя, узнал, что я здесь?

— Шпионов держу. Они мне сообщают про каждый твой шаг.

— Не люблю я шпионов, — вздохнула она. — Что-то в них мне не нравится…

— А я обожаю, — сказал Хрусталев. — Люблю балерин, трактористов, шпионов. Да! Чуть не забыл! Еще парашютистов.

Она засмеялась. Тогда он наклонился и осторожно поцеловал ее в разгоряченную и пахнущую ландышем ключицу.