Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
Он вышел в коридор и на одном из подоконников увидел сгорбленную фигуру Мячина, который сидел, обхвативши голову руками, и что-то еще бормотал неразборчиво.
— Тебя же все ищут, — сказал Хрусталев. — А ты еще трезвый? Ну, так, брат, нельзя! Пойдем-ка обратно к народу, Егор! Поешь, выпьешь водки. Гримерши пришли. Там есть одна, Лидочка… Ну, объеденье!
— Плевал я, — сказал Мячин грубо, — на Лидочку!
— А-а-а… Девушка эта! Я чуть не забыл! Мечты твоей девушка! Как она там?
— Не знаю! Не видел давно. Не зовет!
— Так мы давай сами ее позовем!
— Куда? Ты сдурел, что
— Конечно, сюда! У тебя сейчас праздник. Ты, можно сказать, всех и вся победил. Пускай полюбуется, цаца такая!
— Не цаца она. Нет, она… совершенство! Я, Витя, серьезно! Она — совершенство!
— Ты сам — совершенство, Егор. Пускай приезжает. Вы два совершенства. Такси мы оплатим. Давай телефон, я ей сам позвоню.
— И что ты ей скажешь?
— Скажу: «приезжайте». Да я ничего не напорчу, Егор!
— Нет, я не хочу так. Сперва объясни. Вот ты позвонил. И она подошла. А дальше?
— А дальше увидишь. Приедет, не бойся. Ведь ты же, балда, только этого хочешь!
Они вошли в правую по коридору темную комнату, и Хрусталев зажег свет.
— Вот и телефон. Номер мне говори!
— Я сам наберу. — сказал Мячин угрюмо. — А ты не смотри.
— Ну а мне-то зачем? Зовут ее как?
— Не скажу. Зови: «девушка».
«Упрямый осел! — усмехнулся Хрусталев про себя. — Правильно она сделала, что тебя послала!»
Мячин услышал мелодичное «але» и дрожащей рукой передал трубку Хрусталеву.
— Девушка, — мягким бархатным голосом заговорил Хрусталев. — Я вас беспокою вот по какому поводу…
Но Мячин не выдержал и с силой ударил по рычагу.
— Ты меня в идиотское положение поставил! — взорвался Хрусталев. — То есть мне-то, честно говоря, наплевать! Но она же поймет, что кто-то ей звонил по твоей наводке!
— Как она поймет?
— А так! Головой! Иди, Егор, лучше на свой подоконник! Сиди там и мучайся, мне надоело!
Дело было не в Егоре. И не Егор ему надоел, хотя и Егор, разумеется, тоже. Дело было в том, что он не мог забыть ни следователя Цанина, ни Славика, который взял у него отпечатки пальцев, ни Костиной смерти. Все это давило на него, и ощущение было таким, как будто с горы — еще медленно, тихо, бесшумно — сползает лавина, и он понимает, что вся она прямо ползет на него, он все понимает, но некуда спрятаться.
Мячин и в самом деле уселся на свой подоконник и скрючился там, а Хрусталев вернулся к остальным. Веселье достигло того пика, когда нужно было расходиться — тем более что метро уже закрывалось, — но расходиться нельзя было без того, чтобы под конец не сделать чего-то уж совсем озорного, а может быть, даже и экстравагантного.
— У нас в коллективе есть гений! — радостно разрыдалась пьяная Регина Марковна. — Давайте качать его! Федю качать!
— Давайте качать его! — подхватили остальные, и вся озверевшая мигом толпа ринулась на режиссера.
Никто, ни один человек из пьяной веселой компании не хотел его изувечить. Бывают тяжелые, мощные люди — к примеру, штангисты, — и то их качают. Ну, может, штангистов качают штангисты, но вот сталеваров или лесорубов? Качают ведь их? Ах, конечно, качают! И лишь режиссерам, помощникам их, гримерам, художникам и декораторам не нужно, не стоит друг друга качать. Поскольку закончиться это может плохо,
Прошла эта долгая темная ночь. Первые лучи солнца осветили мирно спящую в коляске девочку, и зелень сирени, уже распустившейся, и Надю, встревоженную, с теплой грелкой, которая, сидючи у изголовья Кривицкого и разглаживая его поредевшие с годами волосы, певуче говорила:
— Ну, что ж тут поделаешь? Ну, уронили. Зато они, Феденька, любят тебя! Они тобой, Феденька, все восхищаются! Ты им доказал, что ты, Феденька, царь! Стажеры тебе не нужны. Вот копчик срастется, и мы им покажем!
— Стажер, Надя, все-таки будет работать, — сморщившись больше, чем этого требовала боль в копчике, сказал Федор Андреич. — И все, Надя! Это мы не обсуждаем! Лечи меня, Надя! Лечи всем, чем можно! У нас послезавтра начальные съемки.
Глава 21
Послезавтра утром на студию, прищелкивая каблучками, явилась Оксана Голубеева, встревоженная тем, что ей никто до сих пор не позвонил и никто ее на съемки не вызвал. Она выросла на пороге костюмерной и начала выпытывать у Ольги Филипповны, главной художницы по костюмам, почему, собственно, ей никто до сих пор не позвонил. Ольга Филипповна, пряча покрасневшие от кройки и шитья глаза, сказала, что, к сожалению, ничем помочь не может и нужно спросить у Кривицкого. Оксана вылетела из костюмерной обратно в коридор и побежала по направлению к съемочному павильону. Тут-то ей и попалась на пути нарядная, в новом кримпленовом платье с люрексом, Регина Марковна.
— Я ничего не понимаю! — ухватив Регину Марковну за рукав, вскричала актриса Голубеева. — Почему меня не вызывают? Меня что, на роль Маруси не утвердили?
— Оксана, не надо скандалить, — твердо сказала Регина Марковна, высвобождая рукав из цепких ноготков Голубеевой. — В этот раз не утвердили, но у тебя еще столько этих картин будет! Ты сама от них начнешь отбрехиваться!
Из круглых глаз актрисы полились огромные, ярко-черные от туши слезы.
— Я знаю! Я знаю! Все этот стажер! Ну, я покажу ему! Ну, он попляшет!
Оттолкнув массивную Регину Марковну, оскорбленная женщина, уже не заботясь о своей внешности, вся — ветер, огонь, океанский тайфун, ворвалась в кабинет режиссера, где Мячин и Хрусталев рассматривали фотографии молодых девушек, стараясь понять, кто из них подходит на роль Маруси.
— Егор Ильич! — страшным голосом произнесла Оксана, изогнувшись так, как будто она хочет укусить обоих разом, и Мячина, и Хрусталева. — Это все что значит? Я вам говорю! Отвечайте немедленно!
— Ну, что отвечать? — буркнул Мячин. — Вы нам не подходите.