Отважный муж в минуты страха

Тараховский Святослав Э.

— Еще чаю, дедуль? Я свежего заварю.

— Не надо. Включи-ка мне телик. Там сегодня «Спартак».

«Вот и все, — сказал себе Сташевский, — испытание дедом ты прошел. Молчи, и никто тебя не вычислит, молчи, живи как прежде, и все будет нормально».

Вскоре, однако, оказалось, что молчание и недоговор не есть единственные неудобства его нового существования.

Он и Светка отправились в «Современник» на розовские «Вечно живые» (билеты были в жутком дефиците, спасибо Светкиному отцу, достал по академической брони). Замечательные места — блатная середина, четвертый ряд, прекрасные артисты, публика, вовлеченная в общее сопереживание, едва дышавшая от восторга Светка, и один-единственный он, Саша Сташевский, никак не мог сосредоточиться на спектакле. Едва артисты вышли на сцену, как он темечком почувствовал чей-то вкручивавшийся в него взгляд. Обернулся; сотни глаз завороженно, не мигая, глядели мимо него на сцену, но один-единственный взгляд — с балкона ли, из глубины партера, ложи

или из-за кулис — неотрывно следовал за каждым его поворотом. Или так ему только казалось? Он снова обратился к спектаклю, но снова ощутил на затылке горячую точку. «Пытка, блин, — подумал он, — проверка? Или я элементарно схожу с ума? Тогда совсем клево». «Что с тобой? — спросила Светка. — Почему ты вертишься?» В антракте он рассеянно сопровождал ее по фойе, слушал ее восторги по поводу пронзительной правды и полного отсутствия на сцене «совковости», вертел головой, вкруговую обшаривая пространство, и понимал, что отныне так будет всегда: слежка или, что не менее мучительно, призрак кажущейся слежки. «С другой стороны, — мрачно соображал он, — теперь, Сашок, ты никогда и нигде не будешь одинок, ты всегда будешь ощущать локоть и поддержку заинтересованных в тебе лучших, мать их кренделем, людей отечества». «Тебе не понравился спектакль, Саня?» — уже на улице, на выходе из театра спросила его Светлана. «Понравился, очень, классный спектакль», — отозвался он. «Нет, не понравился, дорогой, я вижу, тебе не удастся меня обмануть», — заключила она. Он видел ее чистые глаза, пушок на скулах и чуть втянутые щеки а ля Марлен Дитрих, от которых тащился, и повторял про себя, что она чудо и что, по большому счету, в жизни он никогда ее не обманет.

Он отмечал в себе изменения, которые пока не очень беспокоили, но все же доставляли неудобства. Он стал суше в общении и строже к собственной речи, он контролировал свои остроты и шутки. Когда в раздолбанной журналистской компании заходила речь о вождях, политике и ГБ, он чувствовал в себе напряг и старался как можно быстрее перевести разговор на другую тему. Собственной вины за дела ГБ он пока не чувствовал, но какую-то свою к ней причастность, как ни странно, уже ощущал.

Лето между тем летело во времени и попутно изводило город жарой, душило пылью, поливало дождями и вдохновляло народ лозунгами перестройки, лету, планете и космосу вокруг было совершенно наплевать на Сашины терзания, но самого Сашу они не оставляли в покое. Черт с ними, в конце концов, решил Сташевский, он выполнит для ГБ то, что обещал. Но, спрашивается, по какому такому закону одни обыкновенные люди в кабинетах присвоили себе право распоряжаться временем и судьбами других обыкновенных людей? И что это за могучая организация, которой для достижения успеха необходима помощь таких рядовых неумех, как он?

Труднее всего, особенно в минуты опустошающей близости, ему приходилось со Светкой; однажды он схватил себя за язык лишь в самый последний момент. «Я вижу, ты что-то хочешь мне сказать, — прошептала она, опасно приблизив свои серые глаза к его глазам. — Говори». «Я тебя очень люблю», — нашелся он с ответом, годившимся на любые случаи жизни, и она, счастливая, им умиротворилась. Проще было с родителями. Матери, получившей интересную роль в театре, и отцу, завершавшему работу над новой картиной, страдавшему от пьянства осветителей и капризов очередного гениального режиссера, было не до взрослого сына; сыну привыкли доверять и не донимали расспросами. Удивляло Сашу другое. За прошедшие три недели Альберт не звонил, не объявлялся ни разу, и каждый новый день его необъявления все более добавлял Сташевскому сомнений. Дошло до того, что встреча в гостинице «Москва» стала казаться придуманной, нереальной, не случавшейся; однажды он прямо себя спросил: была ли она вообще? И можно было бы ответить, что не была, если бы ни сиреневые купюры с Ильичом, хрустевшие в кармане, и ни накрепко врубленный в память телефон Альберта. «Но где он сам? Отстранили, уволили, услали, а может, он, вообще, того и более не дышит?.. А что, в ГБ, наверное, всякое бывает». Саша собрался было позвонить Альберту сам, но вовремя и разумно себя остановил: «Зачем? Что я ему скажу? Что соскучился? Может, про меня вообще забыли?» — подумал он как-то в слабой надежде на то, что такое возможно, и вместо ответа, что называется, криво усмехнулся. Незримые глаза глядели на него отовсюду брали в кольцо и напоминали о договоренности, незримые глаза приказывали ждать.

8

Альберт позвонил сам в разгар рабочего дня и, как обычно, не вовремя — Саша был занят правкой очередной бездарной, но важной для Волкова статьи какого-то начальника.

— Не забыли? Скучаете? Рветесь в бой, Александр Григорьевич? — спросил Альберт. — Знаю, знаю, что рветесь. Завтра в Доме дружбы прием, посол Катара гуляет. Приглашение для вас оставлено у администратора. Очень советую пойти, там будет тот, по кому вы неровно дышите.

— Да, да, — неуклюже ответил Саша, — конечно, спасибо.

Положив трубку, он почувствовал, как от вспыхнувшего волнения загорелись щеки, и обвел комнату взглядом — не заметил ли кто? А еще вспомнил, что завтра должен был пойти со Светкой в Дом литераторов на вечер Ахматовой. Вот так, растерялся он, ГБ начинает вмешиваться в жизнь, а как он может комитету отказать? Никак! Придется для Светки что-то придумывать, отговариваться — короче, врать. «Ладно, разок схимичим, — решил он, — противно, но не смертельно». Тотчас, с легкостью необыкновенной, ему придумалась вполне уважительная причина, в которую невозможно было не поверить; перезвонив Светлане, он расстроенным голосом сообщил: «Свет, „Ахматовой“ не будет; мне позвонили и напомнили, что завтра в школе вечер встречи выпускников». Светлана обиделась, сказала, что пойдет в ЦДЛ одна, и он на это согласился, потому что был уверен: без него она никуда не пойдет.

С утра надел лучшую рубашку, галстук, уже опробованные ботинки и лучший и единственный свой костюм, который он не любил. Но не идти же на прием в джинсе и куртке? На любопытствующий мамин вопрос ответил вчерашней версией Светке, и мама, критически оценив его внешность, заменила галстук и поцеловала сына, свою гордость. Отбиваясь этой же версией от вопросов сослуживцев, он успешно просуществовал до вечера на работе, вышел из агентства, как положено, в шесть, чтобы не спеша, к семи добраться до Дома дружбы, что располагался в старинном дворце напротив метро «Арбатская». Метро презрел; от агентства до Калининского доехал по Садовой на «Б», по Калининскому двинул пешком. Проспект был заполнен людьми, он решил, что так легче остаться незамеченным, и шел среди веселых, гуляющих без дела и шумно горожан, мимо витрин больших магазинов, мамочек со скрипучими колясками и книжных киосков, шел, поглядывая вперед и до дрожи боясь встретить Светку, — откуда бы ей здесь, кажется, взяться, а вдруг, по непредсказуемой глупости жизни, возьмется и возникнет, вдруг?! Шагал, размышляя об Аббасе Макки, слегка по этому поводу мандражировал и думал о том, что вот она, блин, двойная жизнь агента, на хрен он в это дело влез!

Приглашение на прием получил сразу, едва назвал фамилию на входе, даже без документа. «Ведут меня, соколики, ведут, — подумал он, — отслеживают каждый шаг», — и ступил в зал.

Он уже знал, какое скучное для непосвященных это занятие — прием. Фланирование официантов с подносами халявной выпивки — единственная общая радость.

Толчея, шумок разговоров и шуток, блеск бриллиантов и мехов на послихах, улыбки господ и товарищей, знакомства, рукопожатия холеных рук, поцелуи, взаимные, по большей части фальшивые, комплименты, переход с бокалом в руке от одной компании гостей к другой и третьей — обычное людское роение, бессмысленное внешне, но исполненное глубокого, иногда решающего смысла.

Он заметил Макки, беседующего с французом, но предпочел сразу к нему не подходить. Исподволь разглядывал его с дистанции, смуглого, черноволосого, белозубого, элегантного перса, истинного индоевропейца, носителя древних генов, потомка великих царей Кира и Дария. «Лет на семь-восемь меня постарше, — отмечал Саша, — глаз и речь быстрые, что говорит о сообразительности и скорости мышления. Как вести себя с ним? Как естественным образом завязать общение? О чем говорить? Что выспрашивать? На что рассчитывает рабоче-крестьянский простоватый Альберт в поединке с мудростью веков? Он рассчитывает на меня, Сашу Сташевского, — подумал он, — на мои свежие мозги, знания и талант, но смогу ли я, потянули нагрузку, если учесть, что Макки еще и разведчик?» Задача показалась Сташевскому интересной и вполне себе творческой; как каждая творческая задача, она его увлекла, но то, что он сотворил далее, удивило даже его самого. Какая, из какого воздуха взявшаяся фантазия подсказала ему столь гениальную импровизацию и первый ход, он и сам не знал, но уже в следующий момент припал на правую ногу и, изрядно захромав на левую, шагнул к Макки.

— Приветствую вас, господин Макки! — на чистом фарси обратился он к дипломату.

— Салам, господин Сташевский! — профессионально обрадовался Макки. — Как вы себя чувствуете?

«Как вы себя чувствуете?» — чистая проформа вежливости у персов, автоматическая часть приветствия, не более, обращать на нее внимание не следует, знал Саша, следует, в свою очередь, аналогично собеседника переспросить.

— Неплохо, господин Макки. Как себя чувствуете вы?

Далее, по законам классического иранского политеса, следовало неторопливо поинтересоваться, как себя чувствуют жена, потом сын, дочь, родственники и т. д. Саша это знал, но делать этого не стал. Развернувшись в сторону проходящего официанта, снял с подноса бокал с красным вином, не забыв при развороте нарочито-естественно хромануть на «больную» ногу. «Спроси же меня, спроси, что с ногой! — заклинал про себя иранца Сташевский. — Как наблюдательный воспитанный человек ты просто обязан меня об этом спросить! Тем более что я действительно ее натер долбаными ботинками».

— Давно вас не видел, господин Сташевский, — сказал Макки.

— Проблема в том, что я вас тоже не видел довольно давно, — сказал Саша.

Оба засмеялись.

«Хитрый черт, — подумал Саша. — Обходительный, но хитрый. Не спрашивает».

— Что с ногой, господин Сташевский? — неожиданно спросил Макки. — Я помню, вы не хромали.

«Клюнул! — возликовал про себя Саша. — Подставил губу под крючок!»

— Большой теннис, — вслух вздохнул он. — Я жертва любимой игры.

— Вы играете в теннис?