Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
На перроне среди множества взбаламученных людей они перебрасывались короткими пустыми словами, как обычно бывает меж людьми, достигшими главного решения, курили в ожидании электрички и долгого расставания. Толина деревянная дачка Сашу не напрягала, он в ней когда-то был: рыбу ловили в замусоренном придачном озерке и глотали водку из бутылки — напрягал обычный русский синдром: неизвестность, осложненная страхом. Страх, осложненный неизвестностью. Страх и неизвестность, сложенные вместе, плохо действовали на мозги. А еще не давал покоя Саше один простой, но главный для него вопрос: для чего Анатолий это делает, почему, рискуя собой, он решил его спасти?
Подали на посадку зеленый состав, тяжко спотыкаясь на стыках, вагоны покатились вдоль перрона, а народ, толпившийся у края, изготовился
Саше показалось, что в Толькином глазу что-то блеснуло. Поезд потащило вбок, и Толя исчез; Саша так и не понял до конца: показалось или блеснуло? И что означает сей блеск? Если слезы — почему, по какому поводу?
И только когда состав разогнался, когда за окном замельтешили оборванные пятиэтажки и вереницы мерзких кривых гаражей, Сташевского осенило. «Дурак ты, Сташевский, — сказал он себе. — Толя твой друг, и этим все сказано. Ты просто забыл, что такое дружба, что означает жизнь положить ради други своя. Жаль тебя, Санек. Жаль всю большую страну, где преданность заменили отчеты по выполнению плана, а верность и благородство — квитанции, накладные и партийные взносы. Суки вы, крючковы, янаевы и язовы, уделали страну до кровавого поноса и хотите снова рулить? Пожалуйста, хотеть не вредно, Горбачев все равно вам хотелки поотшибает. Но вернет ли он народу душу? Вернется ли он сам? Куда я еду, куда бегу? Если я за Горбачева, почему бегу?»
Мысли мучили тем больше, чем дальше отъезжал он от оставленной им, разворошенной Москвы. Он смотрел на соседствовавших с ним пассажиров, их общий серо-застиранный, линялый облик, смотрел на сирые загородные пейзажи и не понимал, что видит перед собой уже совсем другую страну.
43
Дачка как дачка. Сосновый сруб шесть на шесть, на шести трудовых сотках, с четырьмя кудрявыми яблонями, крыльцом на две ступеньки и мансардой. Приблизишься, видно, что небогатая, но прочная, как сам Орел, ступишь в крохотную прихожую, а потом в гостиную, понятно, что сложена и украшена с любовью. Светлые обои, забавные картинки на стенах, занавески на окнах, коврик с кисками на полу, мохнатые подушки на диване и кресле, все мило, заботливо, в гамме и вкусе. «Ольгина рука, не иначе», — мелькнуло у Сташевского.
Не волновали его дачные прелести. Била спешка, «там такое, а ты здесь» — колотилось в мозгу. Войдя и вспомнив наставления Орла, врубил пробки на электрощите и первым делом включил в гостиной телевизор. «Лебединое» кончилось, на всех каналах громыхал симфонический концерт. «Плохо, — подумал он. — Где Горбач? Почему молчит?»
Нервное время до выпуска новостей потратил на ознакомление с предметом. Вся дача четыре шага в длину четыре в ширину, плюс, и того меньше, мансарда. Заглянул в холодильник: полбутылки водки, четыре яйца, банка томатной пасты, шмат замерзшего сала, в железном ящике под электроплиткой нашлись крупы и хлеб, тронутый плесенью, но если его прокалить на сковородке, то можно будет употребить; на полке сверху — чай и сахар. «Живи, — подумал он, — на три дня тебе хватит, больше все равно ты здесь не высидишь».
«Спи на мансарде», — советовал Анатолий, и Саша, пригнув голову, поднялся на этаж выше. Тахта, двуспальная плоскость для игр, пледы, подушки, все как у людей. Наконец увидел шкаф, о котором особо упоминал Орел. Потянул на себя заскрипевшую створку, вгляделся в нутро, но за старыми пиджаками и рубахами ничего разглядеть не смог, и только запущенная за тряпье рука у задней стенки шкафа наткнулась на холодные стволы. Вот оно! Карабин. Пятизарядная «Сайга». «Серьезное оружие, — подумал он, передернув затвор. — Где-то рядом должны быть патроны». И нашел: в углу, у стенки, початая серая коробка с заводским обозначением «дробь номер один». «Серьезное оружие — серьезный боеприпас, — подумал Саша. — Семь патронов, не много, но и не мало, и явно не на птицу — на крупного зверя. Какого? Какой крупный зверь водится в тридцати километрах от Москвы? Ясно какой. Толька, молоток, всегда был готов к обороне и правильно делал, мало ли двуногого зверья шатается по дачам!» Стрелковое прошлое разом всплыло в Сашиной памяти: привычно вскинул оружие, профессионально приложился к карабину щекой, и мушка послушно заиграла в прицеле. «Не забыл! Могу, могу в мишень, могу в человека, попаду — везде будет „десятка“! А сможешь в человека? — переспросил он себя и себе же ответил: — В негодяя — с удовольствием».
Карабин отставлен, шкаф захлопнут — в ящике внизу заиграли позывные теленовостей.
Снова повторили «Обращение ГКЧП к советскому народу»; после чего на экране замелькали говорящие лица рабочих и колхозников, «осуждавших попытки развалить великий Советский Союз, перечеркнуть исторические завоевания социализма». Лица были гневны и убедительны, мимика темпераментна, и Сашу на мгновение накрыло сомнением: против кого иду? Против народа? Но схлынуло сомнение, когда понял: дураки и подставные, и, стиснув зубы, возненавидел их всех, певших с чужих, «сухоруковских» голосов, повторявших тухлую неправду Агитпропа — кому, как ни ему, Саше, мастеру фальшивых «Развивается и крепнет», было известно, как выпекается большая ложь. «Страна гибнет не тогда, — успел подумать Саша, — когда падает производство, и даже не тогда, когда она проиграла войну, она гибнет тогда, когда народ теряет мозги и лишается способности думать».
А потом предложили и вовсе шикарное зрелище: пресс-конференцию верховных закоперщиков ГКЧП. Саша увидел бегающие глаза и дрожащие руки; пьяная неуверенность и страх проступали в каждом жесте и слове неверных вождей, и снова ложь, ложь — ложками, горстями, охапками, бери, человек, ешь, питайся ею досыта и бесплатно, живи, как прежде, бесправно и покорно, мы, авантюристы, лгуны и алкоголики, все за тебя решим. Саша понял, что правды в ящике не добудешь.
Поднял голову, и вот же он, спасительный рояль в кустах: на холодильнике старая рижская радиола «Дзинтарс», и от нее тоненькая проволочка антенны, вьющаяся к небесам по бревенчатой стене.
Едва нажал клавишу, как в пространстве дачи возникли голоса Бенедиктова, Гайдара. «Ну, стало быть, на „Эхо Москвы“ настроен был Толин приемник», — сообразил Саша, и, едва сообразил, как совсем другие, обогащенные кислородом оптимизма и веры, новости коснулись его жаждавшего слуха. Ельцин в Белом доме. Ельцин зачитывает «Обращение к гражданам России». Ельцин принимает указ за номером 59, где ГКЧП объявляется попыткой государственного переворота!
Наконец-то, наконец! Ельцин не Горбачев, но все же, все же, все же! Фальшивым вождям, их ядовитым планам дан отпор, и еще неизвестно, чья возьмет. Значит, не капитуляция, значит, война, священная и правая, из тех, что раз в жизни должна выпасть на долю любого порядочного человека! Саша вскинулся, волнение охватило его, задевая подушки и кресла, он зашагал по даче. Все лучшие люди там, у Белого дома! Что ж ты-то, Санек? Чего медлишь? Скрылся, боялся, думал пересидеть? Порядочное ты дерьмо. Чего тебе, битому-перебитому после Ирана бояться вообще? Но еще не поздно, еще есть время все поправить. Туда! Закрой дачу, Тольке — спасибо, и туда, к Белому дому!
Решил так, остановился, машинально выглянул в маленькое оконце.
И, завороженный зрелищем, обездвижил.
Сказочно, в облачке сказочной пыли тормознула неподалеку «Волга», и три сказочные незнакомые тени в одинаковых серых костюмах на неторопливых мягких ногах двинулись в сторону дачи.
«Что, кто, за кем? — спросил себя Саша, хотя толка в подобных вопросах не было никакого. — Как вычислили? Как узнали адрес? Кто навел?», — просыпались на него следующие вопросы, ответы на которые возникали в нем мгновенно, со смыслом однозначным и жутким.