Отвергнутая невеста. Хозяйка заброшенного дома
Шрифт:
И силы в ее крови не разгоралось.
Она не могла расшвыривать людей как кегли, и повелевать ими так, как Кристиан, тоже не могла.
Не видела будущего, не могла найти спрятанный клад. И призраки, которых по свету разгуливало немало, не раскрывали ей своих тайн. И под свое покровительство не брали.
Ничего.
А она так хотела быть хоть немного, но проницательнее обычных людей!
— Я была слишком терпелива по отношению к этой бесполезной дуре! — шипела мадам Эванс, вспоминая
Эта треклятая служанка с кроткими овечьими глазами!
— Я ее на помойке подобрала! Отмыла, одела! Дала работу, кров над головой! Что ей стоило дать мне живое зерно дара? — старуха все губы до крови искусала от злости. — Почему все ее подарки были как дохлые, болезненные, синюшные младенцы?!
Наверное, горничная Агата дарила доброй госпоже дары.
Наверное.
Но душа старухи была так черна и ядовита, что семена не всходили там. Как в отравленном болоте. Они падали снова и снова в подготовленную почву, но не прорастали магическими всходами.
Что растет на болоте?
Только кривые деревья.
Те из семян, что все же смогли прижиться, выросли не в дар, а в проклятье.
Иногда старуха превращалась в серую драную блохастую крысу и корчилась, ощущая на своей лишайной шкуре все болезни, что точат несчастного зверька.
Реже — в ворону.
Ту, что толком не может летать.
Мечется бестолково в небе и падает, натолкнувшись на дерево.
Проклятье позволило ей и мальчиков увидеть.
Они теперь охотились за ней, и старуха Эванс слышала их смех.
И это для нее было благо. Потому что она всегда могла спрятаться и переждать, пока их смех стихнет.
Услышала она этот треклятый смех и в своем доме.
Да что там в доме — в кабинете, куда не было допуска никому.
Как назло, разразился дождь, и больная птица-ворона была вынуждена долго мокнуть на ветке за окном, вслушиваясь в крики расшалившихся призраков.
Ей было жутко, холодно и больно.
— Что они там вытворяют, паршивцы? — шипела она. — Зачем снова пришли? Что им не спится в их могилах? Только б дом не подожгли…
От волнения у нее дух заходился. Ей не терпелось сорваться с ветки, влететь в окно, расшвырять призраков, увидеть, чем они там развлекаются.
Но она все еще помнила, как жгутся их руки. И потому сидела на месте.
Еще было страшно за дочь.
За ту дочь, что осталась при ней.
Одну поймал герцог и отправил в подземелье. Ее будут судить, и кто знает, чем ей грозит ее дерзость! Вероятно, могут и на каторгу отправить. Или даже казнят — с этим мадам Эванс смирилась очень быстро. Больно, но терпимо. И уж точно намного лучше, чем пробовать судиться и заступаться за девчонку. Это опасно; да и на глаза герцогу попадаться нельзя. Он теперь слишком много знает.
— Сама виновата, — ворчала мокрая ворона, встряхивая насквозь промокшие перья, не греющие костлявое старое тело. — Сама подначивала людей. Меня там не было, я не причем. А обвинить меня в своих бедах может всякая курица. Чтобы шкуру свою спасти. Я тут не причем.
Вторая дочь отсиживалась теперь в доме, боясь гнева людского.
Из гостиницы ее выжили со скандалом. Не без помощи мальчишки-герцога, надо полагать! Конечно, он не настаивал на выселении. Но он пришел с неудобными вопросами… И за эти вопросы девчонку выгнали вон!
— Тоже ничего страшного, — шептала замерзшая мадам Эванс, съежившись не ветке. — Есть же дом. Значит, не пропадет. Добралась до дома? Значит, не пропадет!
То, что дочь убегала от людей, которые метали в нее камни, несильно-то волновало мадам Эванс. Что синяки, что ссадины на лице дочери? Заживут!
Да и вообще, не у нее же, не у старухи, болит…
Тени пляшущих мальчишек метались по стеклам.
Случайные прохожие увидели бы только сполохи молний и отражение дождя. Но старуха видела, как расплясывают ее братья, натворив какую-то гадость.
— Что вы наделали? Что наделали?! — почти не таясь, вскрикивала она, заливаясь слезами бессилия.
Но ответа ей не было.
К утру призраки угомонились.
Исчезли.
Испарились.
Так уходят гости с балов, оттанцевав свое и обессилев.
— Быстрее же, быстрее, ну! — исступленно шептала мадам Эванс, воспаленными глазами провожая темные тени.
Когда мальчики ушли, в доме развеялся недобрый сумрак, ворона с карканьем сорвалась с веток и ударилась комком мокрых перьев в стекло.
Окно не выдержало, рассыпалось осколками.
А хозяйка дома, встрепанная, мокрая, замерзшая, встала посреди комнаты, тяжело согнувшись.
Ее волосы были растрёпаны и висели неряшливыми прядями вдоль лица. Ее одежда была грязна и залеплена прошлогодними листьями, словно мадам Эванс валялась в канаве.
Но не это напугало ее так, что ноги подкосились, и она упала без сил на пол.
Все стены ее кабинета, шторы, мебель, ковер, любимое кресло — все было исписано черными угловатыми буковками.
Словно ее покойный муж сам своим нервным и злым почерком украсил…
Но хуже всего было то, что в надписях угадывались слова завещания.
Того, что она украла и скрывала столько времени.
«Маркизат для Эрики».
«Эрика наследница всех моих богатств».
«Эрика». «Эрика». «Эрика».
Все стены были исчирканы этим ненавистным именем.
Мадам Эванс с воплем подлетела к стене, принялась рукой тереть обои, желая если не стереть, так размазать страшные строки.
Но это было бесполезно.