Отверженная невеста

Малышева Анна Витальевна

Гостиница располагалась совсем близко, на той же улице, что и магазин. Однако «Умбракул» канул в Лету. «Приятный отдых» — значилось на вывеске, изображавшей очень маленького человечка в халате с очень большим чубуком в руке. Кольца дыма, на которые живописец не поскупился, красивыми вензелями обрамляли название.

— М-да, — выйдя из кареты, разочарованно произнес Савельев. — Сменилась вывеска, значит, скорее всего, сменился и хозяин. Я бы предпочел застать владельца старого «Умбракула» хотя бы за тем, чтобы спросить его, что это, черт побери, означает?!

Из дверей выглянул сонный швейцар в длинной, до пят ливрее. Его сонное лицо вмиг оживилось, стоило ему услышать требование важных гостей позвать «самого хозяина».

Нынешним владельцем гостиницы оказался

плотный мужчина средних лет, в модном, но плохо сидящем на его широких плечах сюртуке и в полосатом шелковом галстуке, того сорта, что продается под видом парижских новинок по пяти штук за рубль. Каменноостровского франта величали Буренковым Аркадием Савичем.

— Пожалуйте-с, господа, удостойте посещением. — Уяснив себе чины гостей, он приветствовал их целой серией поклонов, которые становились тем ниже, чем больший восторг он испытывал. — Позволите самоварчик поставить? У нас это вмиг, и самая лучшая закуска, а что касаемо вин, то шампанское имеем настоящее-с, Клико… Прикажете подать-с?

— Мы при исполнении, любезный, — строго напомнил ему статский советник, но, увидев разочарованный взгляд хозяина, смягчил тон: — Хотя чаю можно и выпить, попозже. Но прежде чаю подайте-ка нам книгу, где записывались постояльцы за тысяча восемьсот тринадцатый год, если таковая у вас хранится.

— Непременно-с хранится! — уверил его Аркадий Савич и с неожиданной для его фигуры легкостью выпорхнул в какую-то дверь, откуда почти тотчас вернулся, неся на вытянутых руках, как поднос с хлебом-солью, большую книгу в черном переплете. За ним следовал почтительно оскалившийся в улыбке половой, нагруженный подносом, на котором стоял серебряный чайный набор, красиво окруженный розетками с вареньями и вазочками с печеньями.

— А вот и реестрик-с, господа. — Буренков взгромоздил книгу посреди стола. По его знаку половой пристроил возле нее поднос и мгновенно исчез. Нахрапцев тут же принялся изучать записи, а Савельев, взяв чашку, разговорился с хозяином, который ни за что не соглашался сесть к столу наравне с гостями.

— А у вас, любезный, я смотрю, отличное заведение! И прислуга вышколенная, и чай замечательный! Тот, что в гостиницах и трактирах обычно подают, какими-то жжеными тряпками воняет!

— Помилуйте-с, — расплылся в улыбке польщенный Буренков, — себе в убыток стараемся, чтобы гостям угодить!

— А в тринадцатом году эта гостиница называлась, помнится, иначе? — продолжал Савельев. — И владели ею, надо полагать, не вы?

— Точно так-с, — стыдливо потупился Буренков. — Владел ею мой покойный батюшка и имел он такую прихоть — назвать ее «Умбракулом». Хотя говорят, родителей грех осуждать, за это Богом взыскивается, а не могу не возроптать! Сколько бед мы из-за этого «умбракула» проклятого перенесли на себе, это даже невообразимо!

— Что же это за зверь такой, «умбракул»? — полюбопытствовал уже всерьез заинтригованный Савельев.

Аркадий Савич тяжело вздохнул и, перекрестившись на икону в углу, нехотя заговорил:

— Покойный родитель мой, изволите видеть-с, был мещанин из города Клина, имел там трактир и жил, как все люди его звания, тихо-смирно, никем не осуждаемо… Да-с. Но получил он вдруг наследство, откуда не ждал, и возымел вследствие того фантазии… Известно, как денег нет, так нет и фантазий никаких, потому что бедному человеку они и в голову не взбредут! Решил мой родитель переехать в Петербург, открыть гостиницу с рестораном, и детей, меня то есть и братьев моих, в люди вывести. Так и сделал, да только счастья нам это не принесло. От денег ли, или от воздухов столичных начал он задумываться и запивать, чаще обычного. И тут, как на грех, оставил какой-то черт в номере некую книгу, всю мышами изглоданную, названием «Умбракул»! Батюшка мой чтение очень любил и читал, надо вам сказать, сударь, все подряд, чего ни подай. Дай «Жития» или «Четьи-Минеи» — прочтет «Жития» и «Четьи-Минеи» от доски до доски, дай, не рядом будь помянута, газету — и газету освоит. И вот этот «Умбракул»… Читал его батюшка, читал, читал день и ночь целую неделю, даже опух и заговариваться начал. Водки, конечно, немыслимо выпил в это

время. Наконец позвал он меня маленького и братьев моих к себе в спальню и говорит: «В первый раз я такую книгу читаю, в которой ничего понять нельзя! Это какой-то великий мудрец сочинил, если не более того!» Видите, сударь, до чего дошло? Мысли самые вольнодумственные… И пожелал родитель переименовать наш «Приятный отдых», как он с самого начала назывался, в этот самый «Умбракул». Слава о нас пошла такая, что не приведи Господи! Посетители почище и посолиднее начали избегать, потому как название такое, что в приличном обществе и не выговоришь, за это можно и по шее получить… Начала к нам всякая шваль съезжаться, пьянь безденежная, которым уж все равно, как ни назовись… Насмешки начались разные на наш счет… Еще лет десять назад на Каменном острове клопам и названия-то другого не было, как умбракулы, верите ли? Так и говорили: «Пора бы, мол, порошок от умбракулов купить, а то житья нет от окаянных!» Извозчики тоже ругались, если лошадь заупрямилась или седок с деньгами обманул: «Вот, мол, умбракул какой, нет на тебя погибели!» Словом, срам, поношение невозможное! А родитель мой все пьет, на постели лежит да читает эту книжищу проклятую! Ни в церковь, ни, простите, в баню, ни в гости куда-нибудь благородным манером — один «Умбракул» у него на уме! Показывал он эту книгу одному диакону, такому же пропойце, так тот сказал, что сочинение писано масонами еще при матушке Екатерине и от него слабой голове большой вред может выйти. Вскорости от такой жизни родитель мой помер, а я, перекрестясь, дело в свои руки и взял. Конечно, книгу мы сразу сожгли, вывеску — долой, назвались по-прежнему, молебен отслужили… Я, сударь, по чести вам сказать, и слышать-то этого слова не могу, поперек души мне оно!

Еще во время рассказа коллежский секретарь подавал Савельеву знаки, свидетельствовавшие о том, что он нашел нечто важное в книге посещений, но тот желал дослушать повесть об «умбракуле» до конца. Стоило Аркадию Савичу замолчать, Нахрапцев воскликнул:

— Поглядите-ка, вот удача!

Савельев склонился над книгой и увидел четкую роспись Гольца. Тут же между страниц лежала пожелтевшая визитная карточка барона, с короной и напечатанным по-немецки девизом его рода.

— Сможешь перевести? — спросил он помощника.

— Разумеется, Дмитрий Антонович, — коллежский секретарь так и сиял. — «Отвага скачет быстро».

— Вы, господа, насчет рябого немца интересуетесь? — неожиданно вмешался в разговор хозяин гостиницы.

— Вы его знали? — удивился Савельев.

— Не знал, да видал! Я ведь мальчишкой помогал здесь батюшке, особливо когда у того запои случались. Рябого немца по сей день помню. Уехал, проходимец, не заплатив ни за номер, ни за стол, ни прачке. Визитную карточку забыл, мы ее и сохранили, на случай, если он объявится…

— Он не объявится, его убили, — коротко сообщил статский советник.

— Господи помилуй! — Буренков перекрестился на икону.

— Вещи какие-нибудь от него остались? — спросил Нахрапцев.

— Пустяки несто'ящие, — отмахнулся Аркадий Савич. — Несессер, немного белья, старый фрак. Мы с матушкой все в ломбард сдали, чтобы хоть часть убытков возместить. Оставили только колоду карт для гостей, желающих поиграть, но и с ними неприятность вышла. Карты-то были крапленые…

Несмотря на то что уже близилась ночь, статский советник с помощником направились в местную управу. Там они застали только двух частных приставов, тут же вытянувшихся во фрунт и окаменевших от почтения.

— Вольно! — скомандовал им Савельев. — Гостиницу «Приятный отдых» знаете?

— Как не знать, ваше высокородие, — отозвался пожилой пристав неприятным, скрипучим голосом. — Еще «Умбракулом» ее знали.

— Мне нужна подробная опись домов, которые ее окружают.

— Минутное дело! — заявил второй пристав, молодой, с унтер-офицерской выправкой, похожий на турка.

Частные приставы достали из шкафа огромную разбухшую амбарную книгу. Пожилой диктовал, а молодой записывал. Нахрапцев следил за ними, а Савельев расхаживал из угла в угол, вслушиваясь в незнакомые имена и фамилии владельцев домов.