Отверженная невеста

Малышева Анна Витальевна

Вдруг в голове у него раздался оглушительный треск, в глазах вспыхнули и померкли фосфорические зарницы. Это подоспевший сзади Савельев, по старой гусарской памяти, с размаха заехал ему кулаком в ухо. Граф лишился чувств.

— Вяжите его, черти такие! — крикнул статский советник шпикам и склонился к натужно сипевшему Нахрапцеву.

— Как ты, Андрей Иваныч? — Он осторожно приподнял его голову, подсунув под нее ладони.

— Что ж, Дмитрий Антонович, — прошептал тот, едва шевеля губами и тщетно пытаясь улыбнуться, — приходится помирать…

Крахмальная манишка на груди коллежского секретаря намокла от крови. По бледному лицу струился пот. В чертах неотвратимо проступало нечто восковое.

— Доктора! Живо, доктора, раззявы! — закричал

Савельев на возившихся рядом шпиков. — Стояли тут и любовались, как его режут?! Да я вас! Я вам!..

Шпиков ветром сдуло. Рядом осталось только неподвижное тело графа, туго перевязанное срезанным шнуром от портьеры, на манер вареной колбасы. Нахрапцев вдруг перестал сипеть и сомкнул веки. В комнату неторопливо вошел рослый лакей, но, увидев страшную картину, опрометью бросился вон. Савельев проводил его отсутствующим взглядом. Никогда еще успешно завершенная операция не приносила ему так мало удовлетворения.

Глава четырнадцатая,

в которой ангел смерти собирает обильную жатву

Этот день и этот вечер показались Глебу самыми мучительными часами его жизни. Утром, когда пьяный граф Обольянинов уснул в его комнате, он отправился к Савельеву и, несмотря на ранний час, приказал слуге разбудить чиновника. За утренним чаем он и произнес то ключевое слово «Польша», которое услышал от графа.

— Вы не представляете себе, доктор, какая это важная для нас информация! — воскликнул Дмитрий Антонович, пожав Глебу руку. — Мы могли бы и дальше с вами сотрудничать, — неожиданно предложил он. — Разумеется, не бесплатно. К примеру, как вы отнесетесь к тому, чтобы вернуться во Францию?

— У меня иные планы, — поспешил возразить доктор Роше.

— А вы подумайте хорошенько, — настаивал статский советник, — мы могли бы вас неплохо устроить…

— Я не нуждаюсь в протекции такого рода! — уязвлено заявил Глеб.

— Но подумайте о сестре, — решил зайти с другого фланга опытный чиновник. — Она могла бы петь на парижской сцене.

— Она мне не сестра, — равнодушно признался молодой человек. — И я такой же доктор Роше, как она Сильвана Казарини. Все это выдумки графа.

— То есть вы хотите сказать, что родились не в Одессе, не в семье французов-эмигрантов? Очень интересно. Кто же вы на самом деле?

— Я не стану отвечать на этот вопрос. — Он резко встал из-за стола, поклонился и направился к двери.

— Да, постойте же, черт вас подери! — вскочил вслед за ним Савельев и, схватив его за плечо, развернул лицом к себе. — Хорошо, можете не называть своего настоящего имени, но скажите хотя бы, кто она?

«Рано или поздно они все равно узнают, — подумал Глеб, — а скорее всего, прямо сегодня, от самого графа».

— Знайте же, — наконец решился он, — что Сильвану Казарини на самом деле зовут Каталиной… — Он запнулся, помолчал с секунду и наконец выпалил: — Каталиной Обольяниновой. Она родная дочь графа… А я… я не имею никакого отношения к этому семейству!

Пальцы статского советника разжались, отпустив плечо молодого человека. В глазах читалось изумление. Даже для видавшего виды сыщика было непонятно, как мог граф втянуть в столь скверную историю собственную дочь?

Глеб, оправив сюртук, воспользовался замешательством Савельева и выскользнул в открытую дверь.

До вечера он бродил по городу, не решаясь вернуться домой. Впрочем, дома у него давно уже не существовало. Только в самом раннем детстве, когда была жива мать, он считал своим домом Тихие Заводи и особняк на Пречистенке, сгоревший во время московского пожара. Новый дом отца у Яузских ворот был похож на склеп. Вилла приютившего его Обольянинова в Генуе никогда не казалась родной, хотя он и был там по-настоящему счастлив в своей лаборатории. Глеб не мог не признать, что лишь гостеприимство графа спасло его от бродячего цирка. Он многим был обязан Обольянинову. Разве не благодаря ему он стал доктором с дипломом

самого престижного университета Европы? «Какой же я подлец! — терзался он. — Предал своего благодетеля! Отрекся от него». Однако разве не с легкой руки благодетеля он стал шпионом и доносчиком? «Никогда не прощу ему этого!» — твердил он всякий раз, оправдывая свое предательство. И все-таки, какие бы оправдания он ни находил своему поступку, совесть его была не чиста, сознание того, что он совершает нечто гнусное, отравляло ему жизнь. «Надо поскорее вырваться из этого капкана, — решал Глеб вновь и вновь. — Бежать куда глаза глядят!» Странно сказать, его удерживало от побега лишь лицо Майтрейи, словно выжженное под его веками раскаленным железом. Он думал о ней, даже когда о ней не думал. Он бредил ею. Он видел бы ее во сне, но сны ему больше не снились. Скомканные простыни становились пыткой для его тела, их складки предательски напоминали ему ее округлую руку, бедро, обозначившееся под платьем, волну волос, с дикарской непокорностью выбившихся из прически.

Практикующий врач, он вдоволь повидал женщин раздетых, женщин мертвых, женщин препарированных. Для него не существовало тайн женского тела, само по себе оно не несло для него никакого обольщения. Случайные подруги из Латинского квартала, бедные девушки с рабочих окраин Парижа с красными от стирки руками и чахлыми лицами, рождали у него смешанное чувство грубого вожделения и жалости. Несчастные жертвы нетребовательной похоти, будущие пациентки Сент-Лазара, больницы для венерических проституток, где гниющие заживо полутрупы порой жутко напоминали студентам-медикам их пока еще здоровых любовниц… Любовь! Пустое, лишнее слово в этих обстоятельствах. «Два мертвеца не идут плясать!» — сказал ему как-то знакомый еврей-букинист с набережной Орсе, когда они не сторговались насчет старинного латинского справочника лекарств. «Я нищий и вы небогаты… Какие же уступки мы можем друг другу сделать?» Глеб часто вспоминал эти слова, думая о том, что уготовила ему жизнь. Нищета, бесправие, вечная борьба за существование. Что он мог бы предложить Майтрейи? И случись такое чудо, что эта неискушенная девушка, в силу каприза или в силу роковой прихоти, предпочла бы его другим поклонникам, разве он посмел бы принять подобный драгоценный дар? Нет, ему уготованы проститутки, содержанки или истеричные пациентки, влюбленные в своих докторов. Жалкая жизнь, судьба изгоя. Майтрейи должна была остаться для него золотой статуей на пьедестале, божеством, на которое можно лишь молиться, осязать которое можно лишь во снах, томительных и жгучих…

До вечера он просидел на скамейке в парке, выбрав самый глухой уголок. С тех пор как Глеб попал в Геную, он жил под опекой графа и ни в чем не нуждался. У него был открыт счет в Английском банке. Теперь деньги перестанут поступать на этот счет, придется самому зарабатывать себе на жизнь. «Я собственноручно подрубил сук, на котором сидел», — усмехнулся он. Будущее представлялось ему неясным, и в нем не было места даже для мечты о Майтрейи. Конечно, можно стать приживалом у богатой кузины, устроиться поближе к ее воспитаннице… Нет, он не падет так низко. Его отец, князь Белозерский, когда-то ограбил Елену, лишив ее наследства, имени и титула. «Уж лучше умереть в сточной канаве, чем просить о чем-то кузину, перед которой Белозерские и так в долгу!» — решил он.

Глеб поднялся со скамьи, когда начало смеркаться. Посмотрел на часы. Бал уже был в разгаре. Он поспешил во дворец, но, завидев освещенные окна и тени кружащихся пар, замедлил шаг: «Зачем я иду?» Однако ноги сами несли. «Зачем? А то тебе неизвестно, — передразнивал он себя. — Да затем, чтобы увидеть Майтрейи хотя бы еще раз. Последний раз!»

Войдя в зал, молодой человек сначала растерялся. В Париже он был вхож в салоны, но ему не приходилось бывать на балах высшего света. Его ослепило огромное количество свечей, музыка оркестра показалась навязчиво оглушающей. Первые минуты он пребывал в оцепенении, но вдруг увидел Каталину, а рядом с ней Бенкендорфа.