Отверженная невеста

Малышева Анна Витальевна

Объявили французскую кадриль. Штабс-капитан Белозерский протянул принцессе руку в белой перчатке. Снова оглядевшись по сторонам, Майтрейи едва коснулась пальцами его руки и вдруг почувствовала жар, проникший сквозь две перчатки — партнера и ее собственную. Девушка вздрогнула и впервые посмотрела Борису прямо в глаза. Она отметила про себя их необычный изумрудный цвет. «А у Глеба глаза обыкновенные, серые…»

Прапорщик Андрей Ростопчин не терял времени зря. Он не давал прохода приме Неаполитанской оперы. Будучи человеком беспечным и избалованным, он привык добиваться своего упорно и настойчиво, не останавливаясь ни перед чем. Когда

синьора Сильвана Казарини, после танца с его другом Борисом, отказалась от вальса-мазурки с таким искаженным лицом, словно у нее вдруг разболелись зубы, он не смутился и принялся трещать о красотах Италии. Поведал, что его «бедолага» брат недавно лечился в нервной больнице на Капри, затем ни с того ни с сего перепрыгнул к «бож-ж-жественному» Ренессансу, и в частности к «бож-ж-жественному» Караваджо, две картины которого имелись в коллекции его покойного батюшки. Дальше его болтовня лилась уже без запинки, без толка и без смысла, по обыкновению. Каталина не слушала. Она следила за Борисом, и от ее внимания не ускользнуло, что тот, едва смолкла музыка, ринулся к красивой смуглой незнакомке и чуть ли не вырвал ее из рук кавалера. «Вот, значит, как! — Она задыхалась от возмущения. — Со мной он холоден и саркастичен, якобы блюдет верность покойной Лизе, а за первой встречной юбкой бегает, как пришпиленная собачонка!»

Упоенная своей ревностью, Каталина не только игнорировала болтливого прапорщика, но и не заметила, что прямо к ней направляется шеф жандармов. Зато Ростопчин тотчас разгадал намерения Бенкендорфа и был неприятно шокирован неравным соперничеством. Кроме того, Бенкендорф принимал немалое участие в его судьбе. По просьбе государя Александр Христофорович в свое время следил за тем, сколь прилежен юноша в учебе и примерен в дисциплине, частенько журил Андрея и разъяснял, как подобает себя вести сыну великого патриота. Младший Ростопчин недолюбливал шефа жандармов и всячески старался избегать встречи с ним. Однако чары примы Неаполитанской оперы оказались настолько сильны, что он не пожелал отступить перед недругом. Как только Бенкендорф испросил у Сильваны Казарини разрешение на следующий танец, прапорщик запальчиво возразил:

— Но ваше превосходительство, следующий танец уже обещан мне.

— Надеюсь, друг мой, вы уступите свое право…

— С какой стати? — завелся юноша. Его особенно покоробило обращение «друг мой», прозвучавшее из уст главного жандарма. Андрей был наслышан о страсти Бенкендорфа к молодым актрисам и, как ему казалось, понимал смысл происходящего. — Вам-то как раз и не уступлю! — дерзко заявил он.

— Если это шутка, друг мой, то неудачная. — Лицо начальника Третьего отделения ничего не выражало. По-видимому, он брал уроки «окаменения» у своего старого приятеля Никса.

— Я не шутил! — Младший Ростопчин дрожал всем телом, намереваясь идти до конца, хотя знал, что перед ним стоит ярый противник дуэлей.

— Ваш покойный батюшка вряд ли бы одобрил такое поведение, — укорил его шеф жандармов, — ибо интересы Отечества всегда ставил превыше своих собственных.

Лицо прапорщика дергала нервная судорога. Он ненавидел, когда ему читали нотации, да еще упоминая отца. Андрей уже вдохнул побольше воздуха, чтобы ответить со всей резкостью, но тут вмешалась сама виновница конфликта.

— Не надо ссориться из-за пустяков, господа. — Каталина одарила своего назойливого поклонника благодарным взглядом, отчего юноша тотчас смягчился, просияв. — Ваш танец будет следующим, — пообещала она ему, — а контрданс получит его превосходительство.

— Вы ангельски любезны, мадемуазель, — улыбнулся Бенкендорф и протянул ей руку. В

его улыбке не было ни радости победы над юным соперником, ни благодарности даме, оказавшей ему предпочтение. Он улыбался снисходительно.

— Так и быть, уступаю вам, раз синьора просит, — угрюмо произнес прапорщик, но главный жандарм даже не взглянул в его сторону.

Оставшись в одиночестве, юноша крепко сжал кулаки и процедил сквозь зубы: «Мерзавец!»

Как только Бенкендорф подошел к приме Неаполитанской оперы, Савельев вынул из кармана носовой платок и коснулся им лба. Это был условный знак, заранее оговоренный с Нахрапцевым, означавший призыв к повышенному вниманию и служивший сигналом к началу операции. Затем Савельев обернулся к стоявшему рядом сенатору Головину. Вид у того был тусклый, апатичный. Достав из внутреннего кармана мундира сигару, сенатор разочарованно понюхал ее и вновь спрятал.

— Сигара пришлась бы кстати, нервы ни к черту! И как назло, нельзя курить, — брюзжал он, — ни во дворце, ни в парке…

Статский советник смотрел на него с презрением, не лишенным оттенка жалости.

— Полноте убиваться по пустякам, князь, — примирительным тоном проговорил он. — Ну хотите, я все улажу и покрою? Если дело получит огласку, скажу, что это я лично пригласил Шувалова в Петербург и все это время он жил у меня…

— Неужели?! Вы можете так сказать? — воспрянул к жизни сенатор. — О, я буду вам безмерно обязан! Ведь этот сумасшедший погубил меня, просто-таки погубил! Да я ноги вам буду целовать, если выручите!

— Ну, уж это лишнее! — возмутился Савельев. — Я ведь не святой мученик.

Вчера ночью, во время откровенного разговора, разгоряченный шампанским, он внушал Евгению: «Ты глубоко заблуждаешься и в людях, и в современной России, если решил обратиться за помощью к родственнику-сенатору. Это тараканье племя печется лишь о своей шкуре…»

Татьяна не сводила с отца пытливого взгляда. Она изучала его лицо, вслушивалась в каждое произносимое им слово, знакомилась с ним заново. Прежде она считала пап'a человеком смелым, решительным, имеющим свое независимое мнение. В Англии он держался с такой уверенностью, словно вершил судьбы целого мира. Но здесь, в России, отец непонятным образом изменился. Откуда взялось у него это трусливое, угодливое выражение лица, лицемерная улыбочка, которой он сопровождал свои опасливые просьбы? Казалось, князь даже сделался меньше ростом и как-то у'же в плечах, хотя это, конечно, было невозможно.

— Стало быть, вы в точности так скажете? — уточнял на всякий случай князь Павел, лебезя перед чиновником. — Я могу быть в уверенности? Понимаете ли, я желаю остаться совершенно неприкосновенным к этому сомнительному делу, то есть совершенно…

— Да что же это вы говорите, папенька! — вмешалась Татьяна, на которую поведение отца производило самое тяжелое впечатление.

— Молчи! Молчи! — яростно зашипел на нее Головин. — Ты ничего не смыслишь, делаешь глупости, тебя надо под замок! Под замок!

— Успокойтесь, господин сенатор, я слов на ветер не бросаю, — заверил его Савельев, с интересом глядя на Татьяну.

— Бесконечно вам признателен! — со слезой в голосе вымолвил сенатор. — Вы благородный человек, раз снисходите к несчастью, постигшему мое семейство! Ведь мы самым невинным образом пострадали, самым роковым и невинным образом…

В это время объявили французскую кадриль. Статский советник, умудрявшийся не выпускать из поля зрения одновременно Евгения и Бенкендорфа, огляделся в поисках партнерши для танца, после чего вновь обратился к Головину: