Ответный удар. Дилогия
Шрифт:
Я хлопнул Подольски по плечу и кружным путем пошел на выход. Прикрывать меня… большей глупости и не придумать. Да и что — в своих стрелять. У Подольски — было оружие получше — камера, которую мы установили. Если меня сейчас арестуют — то Подольски уйдет и поднимет шум.
Я надеюсь, по крайней мере…
Но арестовывать меня — похоже, никто и не собирался. Меня остановили метров за двадцать от машин — охрана была мощной, первого разряда — и тщательно обыскали. Забрали оружие, проверили сканером — даже портативным рентеновским, который способен выявлять взрывчатку, вшитую под кожу. Убедившись, что таковой не имеется — пропустили вперед. Из удлиненного гелика [180] — выбрался Музыкант, из еще двух внедорожников — вышли Павел Константинович и еще один человек, в котором я опознал москвича, одного из тех, кто приехал со спецгруппой. Как опознал? А только полный придурок — будет носить шерстяной костюм в такую жару.
180
Мерседес — Гелендваген, сленговое название
Это девиз парашютистов спасателей. That others may live.
— Салам алейкум… — сказал я всем троим.
— Здесь поговорим? — спросил Павел Константинович
— Может, в машине? — вытер пот москвич
— Здесь… — сказал я — жив?
— Кто? — переспросил Музыкант
— Красин. Жив?
— Откуда ты знаешь?
— Иначе он был бы здесь. И из вас троих — не было бы по крайней мере одного…
Музыкант отрицательно покачал головой
— Где?
— Близ Баакубы. Позавчера вечером. И несколько человек ушли вместе
— Как?
— Взрыв. Их заманили в ловушку. Они шли по следу.
— Какому?
— Это не важно.
Наверное, и в самом деле неважно.
— Это Аль-Малик, верно?
А кто еще?
— У нас нет ничего кроме слов. Аль-Малик мертв, и это подтверждено анализом ДНК.
— Никто кроме него не мог заманить Красина в ловушку. К тому же — у них личное. Для Аль-Малика — война во многом личное дело. И вы знаете, чьи это слова.
— Тебе пора возвращаться в команду- подает голос Павел Константинович
— Так я ничего не сделаю. Команда уже существует. Я там не нужен.
Москвич — хочет что-то сказать, но благоразумно не говорит.
— Аль-Малика надо выманить из норы. До саммита несколько суток.
— У нас есть серьезный след. Аль-Малик — пустышка, дымовая завеса. Отвлекающий маневр.
— Так работайте по нему. Я то — зачем вам нужен?
Музыкант делает запрещающий знак рукой, пресекая высказывания
— Что ты предлагаешь?
— Все просто. Я вернусь в Багдад. Я и буду — ловушкой для Аль-Малика
— Если он и в самом деле жив и нацелен на саммит глав государств — неужели ты думаешь, что он рискнет основным заданием ради тебя?
— Думаю. Аль-Малик вышел и того возраста, чтобы подчиняться. Как впрочем, и я.
— Черт знает что! — не сдерживается москвич
— Мне немного надо. Я буду в Багдаде. Выполнять свою обычную работу. Все как обычно, от и до. Все что мне нужно — моя обычная машина, мое обычное сопровождение — лейтенант Пехтуров. А вы — наблюдайте, что произойдет, но не более. Нужен БПЛА для постоянного слежения. Двадцать четыре часа сопровождение. Так — мы можем его зацепить.
Музыкант хмыкает.
— Вы, уважаемый, совсем от грешной земли оторвались — язвительным тоном говорит он — для нас пару часов выбить — и то проблема, а вы про двадцать четыре говорите… [181]
— Разве под визит не выделили дополнительную технику — я выжидающе посмотрел на москвича
— Техника вся расписана — отрезал он — соизмеряйте свои потребности с реальной жизнью.
— Решим с техникой — сказал Музыкант — и со всем остальным решим. Поехали, нечего здесь стоять…
181
Рабочее время БПЛА — предоставлялось по часам, даже на уровне полковника — выбить лишний час — два было затруднительно, тем более, если нужно срочно. Связано было с тем, что львиная доля БПЛА подчинялась ВВС, а те вели плановую работу и нам заявки разведки при первом удобном случае клали с прибором. Точно так же — проблемой было заказать вертолет, проще было и то и другое раздобыть у иракцев
НН-3 — по размерам практически соответствует Ми-17, это сухопутная версия знаменитого Н-61. Был даже проект переоснащения НН-3 русскими или украинскими турбинами ит продажи — но ничего не вышло. Сикорский разработал конкурента Ми-17 — Н92, но эта машина конкурентную борьбу проиграла и ВВС США не закупалась
— На минуточку… — сделал просительный жест Павел Константинович
Музыкант — сделал разрешающий жест рукой и пошел к своему Гелендвагену…
Павел Константинович — сделал неопределенный, но понятный любому оперу жест головой, я отрицательно покачал своей. Нет, не пишут.
— Что с американцами?
— Все нормально.
— Что — нормально? Он готов к вербовке?
Эх, Павел Константинович, Павел Константинович. И все бы вам вербовки. Ну, завербовали вы Эймса — и много оно нам помогло? [182] К сожалению, Вы, как и все разведчики, начинавшие еще в КГБ — не уловили главного урока распада. А он таков — важно владеть не агентами, важно владеть умами.
182
Олдридж Эймс — один из самых известных предателей в истории, наиболее ценный американский агент, который когда-либо был в КГБ. В какой-то момент — он стал начальником отдела внутренней контрразведки ЦРУ- то есть главным охотником за шпионами (получается, главный охотник за шпионами сам был шпионом). Имея возможность беспрепятственно запрашивать любые материалы для проверок — он выдал всю агентуру ЦРУ в Советском Союзе, более 170 человек. Парадокс — но этот блестящий успех советской разведки не спас СССР от краха
Программа обмена ресурсами: есть специальная американская штабная программа, в которую вносят все имеющиеся ресурсы — людей по ВУС, технику. И каждый командир — смотрит в эту программу и подает заявки на ресурсы. Например, Крис Кайл, снайпер SEAL часто работал с военными, потому что числился в такой программе, и военные, которым нужен был снайпер, подавали на него заявку. В серьезной войне — сомнительная система, потому что нужна боевая слаженность
Этот американец — а я все сделаю для того, чтобы он выжил в Ираке и отправился назад в свою страну — он не просто сломленный человек. Он — как чумная крыса в подполье — предвестник смертельной болезни. Он утратил главное — веру в праведность действий организации, которой он служит и веру в праведность действий страны, которой он служит. И вернувшись… его безверие, цинизм и скептицизм будет как источник радиации — разрушать все вокруг себя.
Я тоже ни во что не верю. Но мне это и не нужно. Я родом из девяностых. Из тех самых лет, когда над верой поглумились и втоптали ее в грязь. Но тем самым — те, кто убивал нас — на самом деле сделали нас сильнее. Потому что мы вдруг поняли: можно жить и без веры. Можно жить так, как есть — и под нами не провалится земля. Так мы с тех пор и живем.
Поступление информации о действиях и намерениях Аль-Каиды в регионе — я наверняка восстановлю, тем более — есть заинтересованные в этом и с той стороны, делать работу чужими руками. Но вне зависимости от того — станет ли Подольски нашим агентом формально или останется при своих — вред ЦРУ он причинит страшный.
А вот Обан — он уже пропал. Для него одно из двух — либо уходить из ЦРУ и из разведсообщества в целом, либо — к нам, дятлом. И мне его — ни капельки не жаль. В отличие от Подольски этот — карьерист и мразь.
— Пока нет. Нельзя давить, может сорваться.
Павел Константинович важно кивнул головой — мол, согласен.
— Все равно, работай в этом направлении.
— Есть.
— Он близко, кстати?
Я вместо ответа достал телефон, набрал номер. Гудки. Значит, сбежал. И правильно, друг. Я бы тоже — ходу дал.
— Не отвечает.
— Ладно, поехали…
Информация к размышлению
Документ подлинный
Мы живем в странное время, когда слово «демократия» стало многих пугать. Привести к общему знаменателю сто культур невозможно, но организовать мировой пожар оказалось реально. Отныне война — единственный порядок, единственно желаемое для демократической номенклатуры положение дел. И желаемый итог войны не победа над врагом, но неутихающая вражда
…
Условности абсолютизма (сражение армий по правилам) не соблюдаются давно. Наполеон вместо дуэли получил драку без правил, но цели войны оставались прежними — победить. Сегодня изменились цели. Желаемым итогом войны является не победа над врагом, но неутихающая вражда.
Это кажется парадоксальным, на деле же бесконечная распря есть разумный механизм в истории демократий. Не замирение на условиях противника, не принятие законов победителя, не подавление инакомыслия — но воцарение бесконечной вражды, в которой аргументы сторон не имеют смысла: договориться нельзя в принципе, у каждого своя правда. Так называемый третий мир состоит из стран, в которых тлеет распря: если проходит показательное вразумление далекой диктатуры, то не затем, чтобы бывшим узникам улучшить жизнь. Внутри раздавленных стран сознательно насаждают раздор — прогрессивно, когда инакомыслия много. Любая дипломатическая встреча убеждает: правд много, всякий имеет право на свою точку зрения. Вечно тлеющая вражда израильтян с палестинцами, взаимная ненависть внутри Афганистана, соревнование вооруженных партий Востока, все это нарочно зарезервированный ресурс войны, поддерживают огонь в очаге, чтобы огонь не гас. Боевиков снабжают оружием, противные партии финансируют не потому, что сочувствуют идеям сепаратизма или верят в местные культы. «Цивилизованные» люди понимают, что дают оружие бандитам, — но надо подбрасывать дрова, иначе огонь погаснет.
Носителей национальных/религиозных/клановых правд убеждают, что следует отстаивать свои позиции перед лицом возможной автократии и подавления прав меньшинств. Говорится так: лучше уж беспорядок, нежели тоталитаризм, — и все кивают, кто же сочувствует тирану?! Неудобства (локальный терроризм), которые приносит провокационная риторика, принимают как неизбежное зло свободы. Гражданина далекой варварской страны убеждают, что он должен принять посильное участие в гражданской войне, ведь он делается не просто солдатом, но потенциальным избирателем!
Речь идет не о партизанском движении, народном ополчении, террористах и т. д. Эти явления — неизбежные следствия, порожденные общим сценарием. Суть же процесса в том, что демократия теперь живет именно так, бесконечные гражданские войны есть питательная среда демократии, отождествившей себя с либеральным рынком.
…
Мира не наступит не потому, что коварство американской политики не допустит мира в конкретной стране. Замирения не произойдет по той элементарной причине, что в конфликте участвуют демократические силы, которые представлены многими партиями, соответственно, у них много резонов и выгод. Количество противоречий зашкаливает: нет и не может быть мирного договора, который обуздает стихию демократического выбора. То есть если бы выбирали между странами и обществами, выбор сделать было бы можно, но в том-то и дело, что такого предложения на рынке нет. Не существует страны, которая представляла бы ценность сама по себе, как место для жизни народа; нет общества, которое хотело бы зафиксировать свои договоренности на длительное время. Страна и общество стали переменными величинами, функциями от капитала и рынка. Капитал не знает границ: сейчас деньгам милее Америка, но если деньгам больше понравится в Китае, Индии или на Марсе, то трансакция произойдет незамедлительно. В сущности, так уже и происходит — движение идет по всем направлениям в зависимости от выгоды и более ни от чего. Подобно тому как Версальский договор и Брестский мир были не способны остановить передел мира, так и современные соглашения на пепелищах разбомбленных стран не гарантируют ничего. Стабильности не ждут, потому что стабильность отныне не является социальной ценностью. Еще сто лет назад создавали подмандатные территории, ставили наместников; сейчас это ни к чему — на пустырях войны не хотят застоя. Застой — это вообще синоним увядания. Пусть все всегда будет в движении. Оценивая иракские или афганские операции, говорят, что результаты войны не достигнуты — война продолжается, и это-де провал. Но искомые результаты именно достигнуты — результатом является перманентная гражданская распря, нестабильность, брожение.
Отныне даже присвоение ресурсов побежденной страны не нужно; ресурсы расторопным людям достанутся сами собой, после того как суверенная страна прекратит существование. Целью войн отныне является то, что на современном политическом жаргоне называется «утверждение демократии», а это не утверждение иного порядка, чем тот, что был до войны, — это утверждение перманентного хаоса. Хаотического состояния мира достигают упорными усилиями, потребность в хаосе высока как никогда — гибнущая либеральная экономика может выживать лишь путем утверждения всемирного хаоса. Хаос — отнюдь не ругательство, но постулат всемирного рынка; принято считать, что свободный хаос сам из себя рождает справедливость; в терминологии экономистов, в ходе свободного соревнования на рынке возникает «справедливая цена». Тезис этот ничем не доказан, цены на московскую недвижимость его скорее опровергают, а экономические пузыри свидетельствуют об обратном, — но такой тезис имеется. Сообразно этом тезису хаос нагнетается повсеместно. В разоренных войной землях занимаются отнюдь не медицинским снабжением и даже не восстановлением промышленности; занимаются организацией выборов лидера страны из трех боевиков — надо решить, кто будет командовать в течение следующих трех месяцев. Потом пройдут иные выборы, к власти приведут иного головореза, и так будет всегда. Всякий проигравший поставит сторонников под ружье, всякий победитель откроет двери тюрьмы. Требуется поддерживать ротацию крикунов — это называют свободными выборами, за бесперебойную ротацию негодяев голосуют толпы. Здесь важно то, что возникает чехарда контрактов, корпоративные спекуляции — кипит деятельность, каковую решено считать перспективной для цивилизации. Эта деятельность не улучшит конкретной жизни побежденных, но граждане разоренной страны станут участниками общего процесса, они попадут на общий рынок. Кому-то из них, вероятно, повезет больше, чем остальным. Всем — не повезет.
Пощадите, кричит сириец или афганец (или русский), мы жили по другим законам и наша цивилизация — иная! Дикарям объясняют, что теперь нельзя остаться в стороне, образовалась глобальная цивилизация, рынки не знают границ — и то, что способствует либеральному рынку, полезно для человечества. В известном смысле это правда, хотя польза и кратковременная: свободный рынок движется как армия Чингисхана, используя территории, но не осваивая их. Кому-то это не нравится, кто-то считает, что для самого рынка было бы перспективнее оставлять за собой не пепелища, но светлые города с сытыми гражданами. Но то — в очень долгосрочной перспективе; а в настоящее время выбора нет: никому нельзя позволить остаться в стороне от общего процесса. Даже если конкретная территория не представляет интереса для торговли и добычи ресурсов, ее присоединение к рыночной площади имеет символический характер. Рынок отныне — это весь мир. Строить на пустыре нерентабельно, поэтому строить не будут; а разрушить страну, увы, придется, потому что заборов на рынке быть не должно — все открыто торговым рядам. Это неприятная логика, но логика такова, иной сегодня нет. Окончательное разрушение плановой экономики и есть цель современной перманентной войны. Следует повсеместно создать условия соревнования — в большинстве случаев это соревнование с себе подобными за право на жизнь.
…
Правление хаоса стало спасением демократии. Но и это не беда: о спасительном хаосе давно говорят, есть устойчивое выражение «управляемый хаос»; к выражению привыкли, перестали бояться. Хаос родит справедливость — это идеологическое заклинание заставило забыть о том, что хаос неминуемо рождает титанов: то, что описывает мифология — закономерность исторического процесса. А титаны не знают справедливости. Либеральный рынок выбрал мировую гражданскую войну как систему управления миром — это было выбрано как существование с рисками, но иное существование, как казалось, невозможно, невыгодно. Долой диктатуру! — с этой фразой людей кидают в мировой пожар; сгори во имя свободного рынка — ибо никто не сварит на пожаре спокойной жизни, да и не нужна спокойная жизнь.
Людям внушают, что их главное право — право на гражданскую войну, на то, чтобы «каждый взял столько свободы, сколько может» — этот чудовищный лозунг, прогремевший однажды с российской высокой трибуны, правит миром. Толпы скандируют, что они хотят перемен, но никто из митингующих никогда не скажет, каких именно перемен он хочет, — по сути, людям внушают мысль, что миру нужна вечная ротация; мир приведен в перманентное возбужденное состояние, подобно наркоману, ежедневно нуждающемуся в дозе. Еще, еще, еще — расшатывай государство, раскачивай лодку. Ты не хочешь расшатывать государство — значит, ты за тиранию, охранитель режима? Есть вещи поважнее, чем застой и мир! Отныне война — единственный порядок, единственно желаемое для демократической номенклатуры положение дел.
Вы знаете, какой мир хотите построить после войны? Нет, этого не знает никто. Этот вопрос так же дик, как и вопрос «умеете ли вы рисовать?», заданный современному авангардисту. Зачем рисовать, если это уже не требуется, — сегодня договорились считать, что рисование в изобразительном искусстве не главное. Так и мир не нужен никому.
Оруэлл предсказал, что новый порядок выдвинет лозунг «Война — это мир».
Так и случилось.
Речь идет о бесконечной гражданской войне, в которой практически нет виноватых. Война возникает силой вещей, и чтобы остановить ее, мало противопоставить голоса в ООН, глупо определить Америку как мирового жандарма, еще глупее упрекать Запад в корысти. Запад первым оказался заложником своей демократической идеи, благородной идеи, за которую отдавали жизни лучшие люди западной истории и которая на наших глазах портится. Чтобы остановить войну, требуется избавиться от новой идеологии, от идеологии Айн Рэнд, от подделок «второго авангарда», от веры в прогресс и рынок. Требуется не просто отказаться от экономических пузырей, но проткнуть самый главный, самый страшный пузырь — идеологический. И пока Запад не вернется к категориальной философии и не поймет, что Энди Уорхол принципиально хуже, чем Рембрандт, — никакого мира не будет.
Максим Кантор
Пожар демократии