Ответы на вопросы православной молодёжи

Кураев Андрей

— Вас называют вечным дьяконом…

— Да ни одного дьякона не бывает вечного. Все мы помираем когда-нибудь.

— И все же почему Вы не пошли вверх по иерархической лестнице, ну, скажем, до прото- или хотя бы до просто иерея?

— Нет, ну «прото-» — это уж совсем от меня не зависит. Впрочем, я мечтаю об одном отличии: хорошо было бы, если б меня наградили «правом каждения двумя кадилами»! Представляете, как красиво это смотрелось бы: выходит диакон на амвон, в каждой руке по дымящемуся кадилу, и он машет ими как китаец нунчаками!

— Но почему Вы не стали священником?

— Я ведь никогда свою жизнь особо не планировал. Мне дороги слова Экзюпери о том,

что призвание найдешь просто: по тому, что не ты его выбираешь. Я только один выбор в жизни и сделал — крестился. Все остальное не столько избиралось и находилось мной, сколько входило в мою жизнь, вторгалось. Иногда — как внешние обстоятельства, иногда — как ощущение, через которое нельзя переступить.

И даже со священством так было. Заканчивал академию, надо бы принимать священство… Сейчас-то это желание кажется безумным: знаете, принятие сана, как и женитьба — это такие безумства, которые можно совершать только в молодом возрасте, пока не сознаешь всей меры ответственности за свои поступки. Но окончить Академию и остаться «пиджачником»… В этом мне чудилось какое-то предательство, какая-то искусственная недовершенность.

Итак, я написал прошение о рукоположении во священника. И благословение Патриарха Пимена и старца Кирилла уже было… Предполагалось, что в одно воскресенье рукоположат во диакона, в следующее — во священники. И уже все было назначено, и вдруг после диаконского посвящения у меня появилось ощущение, что надо остановиться. Я не понимал зачем, не мог найти разумных объяснений этому чувству, но оно было слишком очевидно. В итоге я просто убежал от своей хиротонии во священника, точнее — не поехал в Сучаву — тот город, где она и должна была совершиться. Теперь я уже знаю причину того торможения: священник Кураев не смог бы делать то, что делает диакон Кураев. Чем диаконское служение хорошо? Я — в церкви, в алтаре, участвую в службе, в таинстве, питаюсь им. Для меня очень важно и радостно то, что я могу сослужить при Литургии, принимать максимально близкое участие в Таинстве… Кроме того, мне легче строить отношения со священниками, потому что я состою в одном сословии с ними. И со светскими людьми обращаться легче: видят же, что я в рясе… А с другой стороны я — не священник.

Это означает, что у меня больше права на ошибку. Больше свободы в выборе тех или иных образов, аргументов, стиле поведения. А главное — люди заведомо не могут ко мне прилипнуть. Если мое слово кого-то убедило, подвело к вере, то человек заранее знает, что дальше-то я его вести не смогу. Я не буду его наставником, учителем жизни. Диаконский сан гарантирует, что вокруг не создастся секта «кураевцев». Нет никаких учеников, последователей, духовных чад. В этом смысле я — человек свободный.

Мне важно, чтобы люди не отождествляли мой голос с голосом Церкви. Миссионер — дверь, и в ней нельзя застревать. Через него проходят и входят в мир Церкви. То, что я не священник, ясно показывает людям, что я не претендую на роль их духовного руководителя и отца. Послушали меня, поняли, что в Православии можно жить — так ступайте, входите, ищите себе духовного наставника. И чем больше он будет непохож на меня — тем лучше: вы поймете, что мир Православия разнообразен.

Кроме того, будь я священником, имей свой приход, я не мог бы ездить по стране. Священник отвечает за тех людей, которые уже ходят к нему в храм — и дай Бог, чтобы у него хватило сил на своих прихожан. Я не смог бы бросить сотни судеб, вверившихся мне, и куда-нибудь в Магадан на неделю умчаться. А сейчас я могу вести образ жизни перекати-поля.

И, наконец, у меня есть право отказывать людям. Часто подходят, даже на улице — с просьбой освятить квартиру, поисповедовать или посоветовать что-то. Сейчас я говорю: это не ко мне, а к священнику, к духовнику. Став же сам иереем, я лишусь этого права на отказ. А это время, которого мне и так катастрофически не

хватает.

Недавно еду в метро. Полупустой вагон, но все сидячие места заняты. Стою, кникжу читаю. Вдруг нависает надо мной матерый и, мягко говоря, не вполне трезвый человечище с бритым затылком… Златая цепь на дубе том… И громко, на весь вагон, спрашивает: «Батюшка, что мне делать? Я семь человек зарезал». Смотрю — скамеечка опустела, можно присесть и по душам поговорить.

— Хорошее место для исповеди он выбрал. Что же Вы ему посоветовали?

— Послал его.

— Куда?

— В храм, естественно.

— Чтобы на улице к Вам нe приставали, ходите в светской одежде.

— Несколько раз пробовал. Казалось, меня могли бы принять за вольного художника или хиппи. Но все равно распознают и обращаются — «батюшка».

— К Вам подходят за автографами?

— Бывает. И я предпочитаю не терять времени на объяснения того, что раздаяние автографов малополезно для моей души и потому мне малоприятно. Если человека это радует, то эту радость я лучше ему подарю, а со своим тщеславием буду разбираться потом. Это уже «задание на дом».

— Но если к Вам постоянно обращаются с просьбами об автографах и интервью, то, имея столько поводов ко тщеславию, как Вы боретесь с этой страстью?

— Для начала нужно сказать, что все-таки я, увы, тщеславлюсь. Во всяком случае — радуюсь, когда вижу, что моей работой люди интересуются. Впрочем, такое же авторское чувство было у святителя Феофана Затворника: «Беретесь прочитать мои книжки. Мне всегда приятно слышать, что кто-либо читает мои книги. Думаю, почитает, и если найдет что, то поклончик положит о помиловании меня, многогрешного» [351] .

351

Св. Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. М., 2001, с. 21.

А для того, чтобы это не принимало каких-то крайних форм… знаете, «грех мой предо мною есть выну». Вспоминаешь некоторые свои собственные безобразия… Это ведь несерьезно: роль лектора, преподавателя, раздавателя автографов… Есть другое: литургия. Есть диакон, совершенно искренне называющий себя недостойным в минуту причастия.

— Есть у Вас смена?

— Знаете, для того чтобы идти моим путем, слишком много необычностей должно было сойтись. Главная из них: моя церковная карьера шла сверху вниз. Я ведь свою работу в церкви начал с самой высшей точки. Еще не окончив Академию, я уже в 27 лет был пресс-секретарем и референтом Патриарха. Затем был деканом богословского факультета, затем — заведующим кафедрой, теперь — просто профессор. Хорошо бы окончить жизнь дьяконом в сельском приходе…

— Простите, что перебиваю. Но, говоря о сельском приходе, Вы не позируете?

— Ну, какая тут поза! Это просто скучный и рациональный расчет. Любой писатель желает в конце жизни получить покой, чтобы «исписаться». Писать лучше всего в тишине, видя вокруг себя Родину, а не бетонное «определенное место жительства». Но чтобы спокойно жить, писать и служить в селе, нужно очень много денег. Для этого нужен какой-то постоянный источник дохода (каковым сегодня не могут быть гонорары за книги). Самое надежное — это сдавать московскую квартиру. Но для этого ее нужно сначала купить самому (ибо нынешнюю квартиру надо все-таки оставить семье). Да и «домик в деревне» — если это в пределах досягаемости до Москвы и с интернетом — стоит ой как недешево. Так что идея трезвая, хорошая, но дорогая. Где на нее взять денег — не знаю. Но уж если я себе разрешаю о чем-то помечать — так именно об этом бегстве из Москвы, а не о протоиерейском кресте или солидной чиновничьей синекуре…