Отвоеванный дом
Шрифт:
После августовских событий дом стал сдавать. В бойницы по утрам заглядывало малиновое облако, застившее небеса и озаренное низким солнцем. Дни стояли пасмурные, и уже в сентябре зарядили дожди. Верхний этаж пришлось заставить тазиками и проделать в кровле дыру для стока. Розовая облачная водичка позволяла им обходиться без соли. Совершенно исчезли автомобили: возможно, улица заросла буйным бурьяном или же ее перенесли за тридевять земель, согласно реконструкции. "Что-то меняется", говорят продолжающие посещать их люди. "Бомба, землетрясение, наводнение, крушение, перевыборы. Ирак, инфляция, заложники, мафия, радиация, еще крушение. Волосы выпадают, две головы и пять ног, биржевые вести, курс неустойчив, прогноз неутешителен, блестящая посадка с невыпущенным
А Марыську вместе с пометом пожрали дикие пугливые приблудные кошки, и ночами теперь была слышна их долгая возня над усохшей колбасой. Сима перестала захаживать, не захворала ли, как так можно: прожить жизнь и не поставить телефонный аппарат, какая все-таки глупость, надо стружку снять с ее дикаря, мог бы и сам догадаться, мужлан, ведь не дай бог что случится. Намеки у всех дурацкие. Нападки почти неприкрытые: что, мол, сиднем сидите, из космоса гости у нас, контакт культур, новая эра, мхом вы покрылись и паутиной заросли, старые пурхалки, -- они в ответ смеются, общаются они уже без слов, без жестов, без взглядов. Мысли, как маленькие паучки, перебегают из сердца в сердце, породненные сердца начинают биться в унисон и выстукивают нежную дробь. Недвижимы и бессловесны, точно йоги, они ведут нескончаемый монолог премудрой двуединой ведьмы, обе ипостаси сливаются в потемневших зеркалах, и на звонки они не отвечают, надоело, дверь у нас с секретом, заговоренная. Паутина в дверях, паутина повсюду, трава на облупленных стенах, -- экология, естество -- и летучие мыши на потолке. Это вам за Марыську, кошаки: яд на жвалах, красный блеск в немигающих глазах, дымный свет с зодиакальных небес, затаенное в вертикальных зрачках предчувствие.
Звонки прекратились, телефон как-то вдруг стал не нужен, а телевизионные новости изо дня в день повторялись, -- затянувшаяся тоскливая сводка о неудавшемся конце света. Инопланетные гости, инопланетные господа, инопланетные государи. Рыбки превратились в гарпий нигде не описанных видов и форм, в страшных боевых уродин. Из непрозрачных аквариумных впадин выстреливались фонтанчики слизи; лимонная глухомань, видоизменяясь и приспосабливаясь к условиям существования, навылет прошила ставни и крохкий кирпич фасада, пустила корни в асфальт и многоярусным сине-зеленым коконом обвязала дом. Последним, кто посмел прорубиться сквозь кокон, был Юра, бесстрашный и могучий капитан могучего и бесстрашного отечественного флота. Настоящий капитан, при всех регалиях. Она протянула к нему иссохшие руки, мучительно пытаясь вновь, хоть на миг, выглянуть из-под панциря. Ведь это в последний раз, в самый последний раз. Позволь же. Влей в мои жилы человечью кровь, корни найдут ее, в глубинах земных столько неизрасходованной крови… распрями – я умею тянуться ввысь… сними проклятие, дай мне стать для него феей детства, снова, сейчас; тогда он уйдет прежним. Успокой. Он не должен знать, пусть он не догадается, пусть сохранится; я -- фея, заколдованная временем в кощеевом саду… неразрушаемая окаменелость любви…
Наконец, в окружении вызванных на подмогу духов, в преломленных лучах памяти, которые воля ее сфокусировала на торопливом внимании сына, в сиянии иллюзии начала она движение навстречу. И он увидел, признал ее, прямо с порога раскрыл ей объятия, седеющий и энергичный, веселый и обворожительный, как его отец, но со своей, ею выстраданной силой, с ее глазами, с ее нежно очерченным подбородком под отцовой дорожной щетиной, -- вот где все мое, поняла она, при нем все, отнял… отдай!
– - вспыхнуло вдруг в том омуте, из которого она теперь вершила дела свои.
И пронесся вихрь. Сын шагнул к ней, всматриваясь в полутьму, в свечение экрана, он побледнел и, пятясь, роняя хрустнувший фарфор, опрометью бросился назад, в смыкавшуюся за ним голубую щель, в перевернутый мир своих наивных ожиданий и бесполезных кораблей. Мелькнуло, пискнуло, взревело за порогом, заскрипела просевшая стена, труха посыпалась сверху, сверкнула пара глаз, послышалось злобное фырканье домового.
– - Что-то не так, что-то не в порядке у них в туманности, Любушка, -- предположила хозяйка. Вторая хозяйка молча смотрела в синюю мглу за перекошенной дверью, и тогда первой пришлось добавить: -- зато у нас с тобою все ладно, все по-прежнему… По-прежнему.
Однажды кто-то из них, экспериментируя с содержимым чемоданчика и обглоданными телевизионными потрохами, сумел переключиться на другой канал, неотступно вещающий из смутно знакомых далей, где солнечно, росисто, где легко летать в прохладном журчащем воздухе и кормить орешками мурлыкающих тигров. Прибору больше не требовалось электричество, давно отрезанное завистниками из внешнего мира, и теперь двуглавая ведьма все свои помыслы сосредоточила на новой волшебной стране. Страна простиралась от суровых земель Рыцарства до лазурной Неги на берегу южного океана; вместе с тем, она была бесконечной. Любой, пожелавший повторить свое последнее путешествие, имел право произнести формулу забвения и вернуться к исходной точке -- кое-кто, если верить хронике, даже пользовался этим правом.
Мельтешили за стеной года, дом сотрясался от напора сторонних событий, но они хорошо защитили его и могли спокойно, пренебрегая угрозами, заниматься разгадкой тайны. Наконец, не забыв отпраздновать грядущую метаморфозу, они подсоединились к точным токам прибора. В черном зеркале отразились освещенные близкими теленебесами огромные личинки со старушечьими ликами. Белые стебли извивались на темном хитине, их число не поддавалось подсчету. Короткие лапки торчали из лоснящихся вздутых подбрюший, круглые безгубые рты непрерывно пульсировали, заглатывая пыльный воздух.
Одна из них, потверже и потолще, стала объедать книжный мох, не брезгуя ни истлевшими корешками книг, ни пожелтевшими ломкими страницами; другая заботливо обратилась к ее мыслям, минуя вербальные и кодовые формы общения, свойственные не достигшим единения существам.
– - Не ешь слишком много, Вера, тебе нельзя сейчас, я знаю, лучше потерпи, ограничивай себя необходимым -- носить легче будет, пойми, и выберется она тогда сама, как цыпленочек из скорлупы.
– - Какой у меня гадкий вид, -- скривилось морщинистое личико, -- разбей ты это зеркало, наконец!
– - Ну успокойся, это ведь ненадолго…
– - Я знаю, о чем прошу… лишь впервые живущие боятся своих собственных зеркал. Робеют перед тем, что за ними, пугаются нечаянной неловкости, от которой иллюзия вдребезги разбивается; примет они боятся, безумия; их устраивает любая ложь, выплеснутая из зазеркалья, потому что нуждаются они только в прочных и устойчивых подмостках, на которых можно играть самих себя. Но мы-то уже вне роли…
– - Мы давно переросли боязнь, -- согласилась вторая.
– - Значит, самое время полакомиться потускневшими отражениями!
– - заявила первая.
– - У которых, должно быть, дивный вкус остановившихся часов!
– - А в сердцевине их -- старые, смешные, воспоминания!
Личинки изгрызли зеркальный слой. Ослепшее трюмо развернули к стене. Напоследок им захотелось пить, и они посетили подвал, в которой всегда стояла разлитая по бутылям розовая небесная водичка. Затем улеглись спать на куче тряпья, среди всякой мелкой живности, и снился им изумрудный луг, сверкающий золотой росой.