Отзывы Ренана о славянском мире

Какъ смотритъ на славянъ Европа? Въ какомъ вид она себ насъ представляетъ? Разумется, мы спрашиваемъ о внутреннемъ вид, о томъ нравственномъ и умственномъ облик, который мы имемъ въ глазахъ европейцевъ, Еще недавно объ этомъ нечего было и спрашивать, такъ какъ мы не имли въ ихъ глазахъ никакого облика, были пустымъ мстомъ, огромнымъ племенемъ, сильнымъ физически, но въ нравственномъ отношеніи нмымъ, глухимъ и безжизненнымъ. Безъ сомннія, и до сихъ поръ такъ смотритъ на насъ не только почти вся такъ называемая образованная публика Европы, но и большинство людей ученыхъ и мыслящихъ. Для нихъ, какъ для философа Гартмана и для депутата Менгера, мы — не боле, какъ варвары, отъ которыхъ приходится спасать цивилизацію.

Понемногу, однако же, въ Европ появились и все умножаются люди свободные отъ такого ослпленія, становящіеся выше безсознательнаго чувства отчужденія и боязни. Когда Вогюэ или Анатолій

Леруа-Болье говорятъ о Россіи, мы чувствуемъ, что они настолько знакомы съ предметомъ и настолько чужды предубжденій, какъ этого прежде никогда не бывало. Что касается до знаменитаго Ренана, то, кажется, славянскій міръ вовсе не входилъ въ кругъ его любознательности; но, конечно, у писателя, питавшаго такіе широкіе и человчные взгляды, мы не найдемъ слдовъ ненависти и презрнія съ одному изъ великихъ племенъ міра. А нкоторые его небольшіе отзывы, особенно изъ послдняго времени, дышатъ такимъ сочувствіемъ и пониманіемъ, что мы ршаемся указать на нихъ читателямъ.

Въ первый разъ Ренанъ заговорилъ о славянахъ, кажется, посл 1870 года, посл страшнаго пораженія Франціи, измнившаго все положеніе длъ Европы. русская политика была тогда на сторон Германіи, вопреки многимъ желаніямъ. Но дло обратилось въ нашу пользу. Германія, нашъ естественный (казалось бы) союзникъ, обнаружила свою затаенную холодность, а далекая Франція стала питать къ намъ горячую дружбу. Этотъ поворотъ длъ былъ предвиднъ и объясненъ Н. Я. Данилевскимъ [1] ; но сознаніе измнившагося положенія не вдругъ пробудилось въ самой Европ, и нужны были многіе годы, прежде чмъ Франція осмотрлась и обратила свои глаза на Роесію. Тотчасъ посл разгрома, мы все еще были для французовъ только варварами, только опасными дикарями.

Невозможно описать, какой жестокій ударъ испытали умы и сердца во Франціи отъ страшнаго пораженія; казалось, великій народъ вдругъ почувствовалъ себя смертельно больнымъ, потерялъ вру въ себя. Патріоты принялись искать средствъ для исцленія, и появилась цлая литература, объяснявшая болзнь и предлагавшая перестройку всхъ порядковъ, всхъ основъ, оказавшихся такими дряблыми. Тогда и Ренанъ выпустилъ свою книгу; La r'eforme intellectuelle et morale (1871). Тутъ онъ смотритъ на Европу, какъ на нкоторое цлое, противоположное славянскому міру, — совершенно согласно съ ученіемъ Н. Я. Данилевскаго («Россія и Европа»).! Поэтому Ренанъ видитъ въ войн между Франціею и Германіею войну междоусобную, «величайшее бдствіе для цивилизаціи», именно потому, что Европ постоянно грозитъ опасность со стороны славянъ, со стороны Россіи. Всего опасне то, что въ Россіи возникла мысль о «духовной самобытности». Ренанъ не ршается прямо отвергать эти «преувеличенныя надежды», однако говоритъ, что всего лучше было бы для блага человчества, если бы эти мечты были подавлены. Будь Европа въ крпкомъ союз и единеніи, она могла бы это сдлать, могла бы держать восточный міръ въ своей политической и нравственной «опек» и «направить Россію на свой же путь». Теперь же трудно сказать, что будетъ, и можно думать, что, какъ въ древности Македонія покорила разъединенную Грецію, такъ и для Европы «настанетъ день славянскаго завоеванія». Обращаясь къ нмцамъ и припоминая все зло, которое отъ нихъ понесли славяне, Ренанъ говоритъ: «въ этотъ день мы (французы) будемъ стоять выше васъ (нмцевъ)». Въ извстномъ смысл, это предсказаніе сбывается уже теперь: въ чувствахъ Россіи Франція занимаетъ высокое мсто сравнительно съ Германіей [2] .

Во всемъ этомъ Ренанъ очевидно стоялъ еще на старой точк зрнія въ разсужденіи славянъ. Съ тхъ поръ понемногу не только политическія отношенія выяснились, но сталъ выясняться для Европы и нашъ нравственный обликъ, Русская литература распространилась на Запад, мало того — стала одною изъ господствующихъ силъ, набрала множество поклонниковъ и подражателей. Очень жаль, что Ренанъ ни разу не сдлалъ отзыва о какихъ-нибудь опредленныхъ произведеніяхъ русскихъ писателей. Провожая тло Тургенева (1883), онъ ограничился немногими общими словами. Легко замтить, однако, перемну тона. «Для этого великаго славянскаго племени», — сказалъ онъ — «появленіе котораго на переднемъ план міра

составляетъ самое неожиданное явленіе нашего вка, нужно считать честью, что оно съ перваго же разу выразилось въ такомъ совершенномъ мастер. Никогда тайны темнаго и еще противорчиваго сознанія не были раскрыты съ такою изумительною чуткостью» и т. д.

Читатели видятъ, что Ренанъ вовсе незнакомъ съ нашимъ литературнымъ развитіемъ; онъ очень удивленъ, что у варваровъ явился такой писатель, какъ Тургеневъ.

«Когда будущее», — говоритъ онъ дальше, — «откроетъ намъ вполн вс неожиданности, хранящіяся въ этомъ изумительномъ славянскомъ дух, съ его пламенною врою, съ его глубокою проницательностію, съ его особеннымъ пониманіемъ жизни и смерти, съ его потребностію мученичества, съ его жаждою идеала, тогда изображенія Тургенева будутъ безцнными документами, чмъ-то въ род портрета геніальнаго человка въ его дтств. Тургеневъ исполнилъ роль выразителя, истолкователя одного изъ великихъ племенъ человчества [3] .

Несмотря на преувеличеніе значенія Тургенева, здсь можно согласиться съ общею мыслью, что мы дйствительно поздно выступили на историческое поприще и что Европа иметъ нкоторое право встрчать проявленія нашего духа съ удивленіемъ.

Въ 1884 году, говоря о Мицкевич, Ренанъ и къ нему прилагаетъ этотъ взглядъ. «Полный первобытныхъ соковъ великихъ племенъ на другое утро посл ихъ пробужденія», — говоритъ онъ, — «это былъ какой-то литовскій исполинъ, только что родившійся изъ земли, или лучше, внезапно вдохновенный небомъ, соединявшій въ себ съ пророческими видніями пророческія иллюзіи, но постоянно полный непоколебимой вры въ будущее человчества и своего племени, упорный идеалистъ несмотря на вс разочарованія, оптимистъ двадцать разъ обманутый, но неисправимый» [4] .

Тутъ Мицкевичъ является намъ такимъ же внезапнымъ порожденіемъ своего племени, какимъ казался Ренану Тургеневъ. Эти племена какъ-будто долго спали и. потомъ вдругъ «пробуждаются»; тогда они производятъ великановъ, въ которыхъ разомъ обнаруживается вся сила спавшаго племени. Эту мысль не разъ высказываетъ Ренанъ; она стала для него одною изъ историческихъ теоремъ. Въ 1885 году, когда его пригласили въ Кемперъ, въ Бретани, и чествовали какъ знаменитаго земляка, онъ разговорился о себ и о кельтическомъ племени, къ которому принадлежатъ бретонцы.

«Я не литераторъ», — говорилъ онъ — «я человкъ изъ простаго народа, я — заключительная точка длинныхъ темныхъ линій мужиковъ и моряковъ. Я наслаждаюсь ихъ запасами мышленія; я очень признателенъ этимъ бднымъ людямъ, доставившимъ мн своею умственною воздержностію такія живыя наслажденія».

«Вотъ гд тайна нашей молодости (Ренанъ разуметъ вообще бретонцевъ). Мы располагаемъ еще жить, въ то время когда столько людей говорятъ лишь объ умираніи. Людское племя, на которое мы всего боле похожи и которое всего лучше понимаетъ насъ, это — славяне; ибо они находятся въ положеніи подобномъ нашему; они въ одно время и новы въ жизни, и древни по своему существованію».

«Ничего нельзя понять въ человчеств, если держаться взглядовъ узкаго индивидуализма. Что есть въ~ насъ лучшаго, — иметъ свой источникъ раньше насъ».

«Племя приноситъ свой цвтъ, когда оно выходитъ изъ забвенія. Блестящія умственныя развитія возникаютъ изъ обширной области безсознательнаго, мн хочется почти сказать, — изъ обширныхъ хранилищъ невжества. Не опасайтесь, что я стану васъ приглашать къ воздлыванію травы, которая очень хорошо разрастается и безъ всякаго ухода; несмотря на общее и обязательное обученіе, всегда будетъ довольно невжества. Но я сталъ бы бояться за человчество въ тотъ день, когда свтъ проникъ бы во вс его слои. Откуда тогда явился бы геній, который почти всегда есть результатъ долгаго предшествовавшаго сна? Откуда явились бы инстинктивныя чувства, храбрость, которая столь существенно есть дло наслдственное, благородная любовь, не имющая никакой связи съ размышленіемъ, вс эти мысли не отдающія сами себ никакого отчета, которыя живутъ въ насъ помимо насъ и составляютъ лучшую часть наслдія всякаго племени и всякой націи?» [5] .