Овернский клирик
Шрифт:
Пьер смутился, но я понял, что он весьма польщен.
– Отец Ансельм! Отец Гильом! – теперь его лицо стало серьезным. – Рад буду видеть вас у себя дома. Отец Гильом, мой отец воевал в Святой Земле, вам будет о чем с ним поговорить. До встречи!
Д’Эконсбеф махнул перчаткой слугам, ловко вскочил на коня, и через минуту топот копыт замер вдали.
– Петух! – с неожиданной злостью прокомментировал Ансельм.
– Он вежливый! – тут же возразил Пьер и, помолчав, добавил: – Не то что ты! Ты, наверное, в свой замок монахов дальше порога не пускать!
– А такие, как ты, на монахов спускают собак! – глаза итальянца зло блеснули. – Недаром говорится: «Какого рода мужик?» – «Ослиного!»
– Братья! – поспешил вмешаться я. – Побойтесь Бога! Вы же на кладбище!
Пьер и Ансельм обменялись красноречивыми взглядами, но больше не проронили ни слова.
Мы вышли за ворота, где нас уже поджидали староста и бородатый отец Жеак. Я жестом попросил их обождать и повернулся к своим подопечным:
– Брат Ансельм! Брат Петр! Надеюсь, ничего подобного от вас я больше не услышу. Вы – братья. Среди сыновей Сен-Дени нет ни сеньоров, ни вилланов. А вам должно быть стыдно, брат Ансельм! Брат Петр в монастыре уже больше десяти лет. А вы!..
Не люблю повышать голос, но иногда приходится. Кажется, итальянец понял. На смуглом лице обозначилось явное смущение.
– Брат Петр! Я…
Он поморщился и наконец выдавил:
– Извини! Мне, честное слово… стыдно.
– Да чего там! – Добряк-нормандец махнул ручищей. – Это я первый задираться начал!
– Ну, а если мы попадем в мой замок, брат Петр, то сначала направимся в винный подвал, а потом я подарю тебе дубину вдвое больше твоей и сделаю управляющим.
Пьер ухмыльнулся:
– Ага! А когда ты приходить ко мне в деревню, мы сначала выпить пшеничного вина, а затем зайдем к моей куме…
Я вовремя вставил «гм-м», и нормандец, смутившись, замолчал. Кажется, мир был восстановлен.
– А теперь, братья, – резюмировал я, – пора за дело. О том, что видели, – молчите. И да поможет нам Господь!
Я зажег несколько дрянных сальных свечей, позаимствованных у отца Жеака, и потер уставшие за день глаза. К сожалению, настой, обычно помогавший в таких случаях, остался в моей келье в Сен-Дени. Ансельм, свежий и бодрый, водил стилосом по восковой табличке, заканчивая черновик допроса. Поработали мы на совесть – за два дня удалось опросить практически всех, кто имел отношение к Жанне де Гарр и к странным событиям, которые происходили в Артигате. Таких набралось несколько десятков, начиная от Армана де Пуаньяка и стариков де Гарр и кончая соседями и просто любопытными. К счастью, мы не вели официальное расследование и могли не фиксировать каждое показание. Впрочем, записей все равно набралось несколько свитков и еще с полдюжины табличек, позаимствованных все у того же отца Жеака.
– Устал, – сообщил я, решив, что о деле покойной де Гарр я сегодня не скажу больше ни слова. – Интересно, где сейчас брат Петр?
Нормандца, плохо знакомого с латинской грамотой, я в первый же день отпустил бродить по Артигату, что он с великим прилежанием и выполнял.
– Днем видел его возле церкви, – отозвался Ансельм, откладывая табличку.
– Это хорошо…
– Он беседовал с одной духовной дочерью. Весьма милой.
– А это – нехорошо, – рассудил я. – Особенно нехорошо, брат Ансельм, что вы не смогли сохранить сие в тайне от меня.
– А меня учили, что доносить – первая обязанность монаха, – хмыкнул итальянец. – К тому же вид у брата Петра был самый благочестивый, и смотрел он не на ее румяные щечки, а на носки собственных башмаков, как и надлежит брату-бенедиктинцу.
Я еле удержался, чтобы не запустить в Ансельма свитком. Паршивец взял за правило глумиться – и добро бы еще только надо мной, смиренным братом.
– Я тоже устал, – итальянец принялся массировать кисть. – В этой лачуге даже днем темно. Как они живут в таких норах?
Дом, который выделил нам староста, вовсе не считался в Артигате норой, но у Ансельма было свое мнение на этот счет.
– А еще больше, отец Гильом, меня утомили эти вилланы. С тем же успехом мы могли расспрашивать их овец!
– Меньше гордыни, мессир белокрылый аист, – не выдержал я. – Они – такие же создания Божьи…
– Коих создал Творец на пятый день [26] , – кивнул Ансельм.
– Брат мой, – вздохнул я. – Надеюсь, вы имели в виду овец.
Парень был не прав. Точнее, прав лишь частично. Обитатели Артигата не спешили с нами откровенничать. Но дело, конечно, не в их умственных способностях, на что намекал зазнайка-итальянец. Я понимал этих людей – следствие тянулось несколько месяцев, и они уже устали отвечать на бесконечные расспросы. Впрочем, иного я не ждал. Не удивило и то, что показания почти дословно совпадали с тем, что я нашел в свитках, переданных викарием. Жители Артигата обладали разумной осторожностью. Правда, я имел возможность задать те вопросы, которые следствие почему-то обходило…
26
На пятый день Господь создал животных.
– Пора бы брату Петру вернуться, – заметил Ансельм. – А то без ужина останемся.
– Брат мой, – ласково улыбнулся я. – Ужин сегодня приготовите вы. Котелок стоит около двери, могу также показать, где находится печь.
– Как? – возмутился он. – Я же вчера…
– Смирение, смирение, брат бой! Иначе нам придется вкушать сухари, окропляя их слезами раскаяния.
Ансельм негромко произнес нечто весьма выразительное на «ланго си» и поплелся за котелком. Я сделал вид, что не услышал, решив, что наутро отправлю его колоть дрова.
Пока Ансельм с мрачным видом чистил овощи, я еще раз просмотрел свои заметки. Да, нам постарались не сказать ничего нового. Но даже когда повторяешь свой рассказ с точностью до слова, все равно всплывает что-то неожиданное.
– А вы заметили, отец Гильом, как они стараются ничего не говорить о д’Эконсбефе? – внезапно спросил Ансельм, бросая в котелок огромную луковицу.
– Заметил, – согласился я. – Но, ей-богу, давайте не сейчас!
Итальянец кивнул и направился за водой. Я решил, что был уже достаточно суров, и принялся разводить огонь. Вскоре котелок водрузили на печку, и я занялся хлебом.
Припасы нам выдавал староста. К сожалению, кроме овощей и мяса, в Артигате ничего не оказалось. Рыба, о которой писал добросовестный брат Умберто, в последние недели отчего-то упорно не желала попадать в сети. Увы, мясо вкушать мы не могли, а посему ограничивались овощной похлебкой, успевшей за два дня смертельно надоесть. Впрочем, мы тоже явно надоели местным овцеводам. Они, конечно, не возмущались, но понять их чувства было легко.
– Кого они так боятся? – не выдержал я. – Епископа? Д’Эконсбефа?