Овидий в изгнании
Шрифт:
– Сережка фотографии выкупает, – сообщила свидетельница, выглянув в переднюю. – Торгуется. Прижимистый у тебя муж.
– За какую? Где Валька с Толиком меня обнимают на пляже?
– Нет. Где ты с Барсиком целуешься.
– Там стол удачно вышел, скажи? Полная чаша. Я говорю, смотри, мам, как будто специально накрыли, чтоб фотографировать. Она говорит, с заливным я сколько возилась, а оно не вошло. Селедку под шубой надо было подвинуть или убрать вообще. А то через двадцать лет захочешь вспомнить, а памяти никакой не осталось.
К загсу приехал отец. Застигнутый на работе звонком матери, сообщившей, что у Жени сегодня свадьба и что он мог бы поздравить ребенка в такой день, он подошел с букетом лилий для новобрачной, когда все были внутри, и во все время, пока производилась регистрация и насморочно игрался живой Мендельсон на аккордеоне, он, стесняясь войти, ковырял пупсов и гладил ленты на свадебных «Волгах». Дверь ударила, из нее посыпались свидетели и сочувствующие, прочищая путь главной паре; он собрался и пошел навстречу. – Дорогой Женя! – торжественно начал он, обращаясь к жениху, красному от праздничного смущения и в тесном костюме
По традиции они возложили цветы к памятнику поэту Кольцову, не отрывая от него серьезных взглядов, а принеся приязни дань негромкому поэту, всей кавалькадой помчались за город, чтобы по другой, не менее красивой традиции перенести невесту на руках через мост. Впереди них на согнутых ногах равномерно бежал спиной вперед человек с кинокамерой. «Сереж, ты меня любишь?» – спрашивала невеста, щекоча ему ухо уместным вопросом. «Я тебя очень люблю», – размеренно отвечал он, вышагивая вдоль чугунной ограды, под которой непонятно в какую сторону текла флегматичная вода. «Нет, Сереж, а как ты меня любишь? Ты меня больше любишь или маму?» «Женек, ну разве это можно сравнивать. Ты сама по себе, а мама сама по себе. Это же совсем разные вещи», – серьезно возражал он. «Да, конечно, – она вытягивала губки, с огоньком в глазах, которого он не видел, не имея возможности отвлекаться, – мама у тебя такие чудесные пирожки печет с яблоками, я так не умею». «Жень, ну причем тут пирожки. Что ты такое говоришь, в самом деле. Как будто я вас за пирожки люблю». «А за что?» Он шумно вздохнул. «А вот расписывались бы в марте, как я хотела, тебе сейчас было бы легче». «Тогда тебе было бы холоднее». «Сереж, какой ты рассудительный».
Потом было веселое гулянье в арендованном детском саду с ненавязчивым, но стойким духом младшей группы. Все было замечательно, свекор со свекровью при общем одобрении учили молодых целоваться, по стенам были развешаны плакаты с задорными стихами, стульев взрослого фасона не хватало, вдоль стола проложили сороковку меж двумя стульями, и когда с одного конца доски вставали, с другого падали, и это занимало внимание в те недолгие моменты, когда тамада почему-либо уставал; незамужние подруги невесты бегали на лестничную площадку к неженатым друзьям жениха, а сосредоточенный Сережа под вечер хотел подраться с кем-то из них или со всеми, но его сумели отвлечь, и он, обиженный, курил на лестнице с неизвестно чьим, взятым за шкирку малиновым пиджаком в большой руке, – в общем, как мы сказали, все было замечательно, и когда мать впоследствии спрашивала у Жени: «Ну, как все прошло, на твой взгляд?» – она неизменно отвечала: «Мам, все было замечательно».
Так вот, Женя работала официанткой. Это было, когда беременность еще не бросалась в глаза и Денис Иванович мог иметь иллюзии на предмет ее кадровой текучести, оформляя её на место человека по фамилии Иванов. Обделив его по паспортной части, природа взамен дала Иванову экзотическую аллергию на названия некоторых блюд, к сожалению, входивших в меню их ресторана. Особенную идиосинкразию Иванов испытывал к пангасиусу в пивном кляре. К характеристике причуд природы следует прибавить, что другие приключения пангасиуса, как то: в духовке, в пароварке и в обществе овощей, оставляли Иванова в дерматологическом отношении равнодушным, но упоминание пивного кляра заставляло его тотчас покрываться рдяными пятнами протеста. В один несчастливый день эта форма захоронения пангасиуса пользовалась у клиентов таким спросом, что Иванов ощутил нестерпимое жжение между лопатками и вынужден был, отступив к стене, незаметно потереться об нее спиной. Все люди, хоть раз впадавшие в удовольствие чесать, где чешется, знают, что остановить его невозможно, и Иванов, не составлявший исключения, остервенел в наслаждении до того, что от колебания стен на него рухнули крутые медвежьи рога, и он замертво упал на пол. Отвезенный товарищами в больницу, он бредил, мечась на узкой больничной койке. В бреду он представлял, как Денис Иванович сеет на поле фасоль, из которой вырастает множество людей во фраках с тортами на подносах и швыряется тортами друг в друга. Судя по его обмолвкам, это зрелище сопровождалось пояснительными надписями, как в немом кино. Лечивший его доктор объяснил это актуализацией популярного архетипа человека во фраке с тортом. Против архетипа он прописал укрепляющую клизму и хвойные ванны. Когда Иванова выпустили, он уволился из ресторана, чтобы найти счастье на других лексических полях, а Женю взяли на его место. Она и познакомила Дениса Ивановича со своим дядей.
Сам по себе дядя был неинтересен, но история его рода за последние пятьдесят лет имела примечательность. Его деревенская бабка в военное лихолетье продавала самогон нацистам; когда они нестройно отступили, а за нее, по оперативному стуку соседей, взялись вернувшиеся органы, которым она доказала на собачке и двух курах, что ее патриотический напиток нанес вражескому потребителю больше вреда, чем деятельность партизанских отрядов по области с 1913 года, – так вот, когда началось наступление по всем фронтам и гулко зазвучали то дальше, то ближе сталинские удары, бабка зарыла остатки нереализованного самогона в надежном месте, пока все не уляжется. Но поскольку, как известно из пособий по истории для поступающих в вузы, все не улеглось еще очень долго, бабка не успела выкопать неликвиды и умерла в одночасье в 1965 году, провожаемая в гроб горячей неприязнью конкурентов, не умевших, как она, дозировать зверобой, и тщетными попытками двух сыновей выпытать топографические указания относительно латентного самогона. Схоронив старушку, они разбили деревню на сравнительно правильные квадраты и поплевали на руки. Когда они перерыли все вплоть до старушкиной могилы и начинали задаваться нечестивым, но притягательным вопросом, не заглянуть ли и под нее, раз уж они все равно тут, – она явилась старшему сыну в тонком сне, бросила на него взгляд, исполненный соболезнования, и указала нужное место, взяв с него зарок, что он честно поделится с младшим. Он дал ей обещание, тут же ночью взял заступ и побежал на нужное место, где и встретился с младшим братом, с которого мудрая старушка той же ночью взяла такое же обещание. Поскольку их заступы делали расстановку сил паритетной, они решили производить работы корпоративно и вскоре, стукаясь лбами, светили фонариком на проступившие из глины бутыли, мутно мерцавшие, как огоньки на болоте. Поскольку свойства самогона, выдерживавшегося более двадцати лет, им не были известны (это очередной повод задуматься, для чего мы проходим в школе бензольное кольцо и тропический климат, который честному человеку никогда не понадобится, а то, что действительно нужно в жизни, остается школьнику неизвестным), они сочли необходимым вскрыть одну бутыль на месте и, сделав это, убили низко пролетавшую птицу и прожгли облако. Поняв, что от долгого небрежения самогон только выиграл, они быстро перетащили его в дом и в торжественной обстановке открыли сезон. Поскольку время, прошедшее вплоть до их смерти, нетрудно себе представить, мы не будем его описывать, чтоб не бередить читателю душу. Оставшийся самогон, чья выдержка перевалила за полвека, достался следующему поколению в лице единственного наследника мужского пола, Жениного дяди. Его жена, говорят, приставала к нему, чтоб он дал ей попробовать родового самогона во всей его силе, неразведенным, до тех пор, пока дядя Паша, не умея отказать, доставил ей такой случай и она вспыхнула и истлела от одной кружки, так что он еле спас марлю на окнах, предохранявшую дом от комаров. Когда он наезжал в гости к двоюродной сестре, прямодушная племянница советовала ему: «Дядь Паш, ну ты посмотрел бы на себя в зеркало-то». На вопрос, зачем это надо, она выражалась уклончиво, а он дарил ей самодельных петушков из паленого сахара на неструганой палке. Это было еще до того, как у него произошел знаменитый разговор с белым слоном, который, однако, настолько всем известен, что излагать его даже тезисно мы сейчас не станем. Дойдя до того, что кто-то рядом с ним говорил эхо-рифмами и вкрадчиво глядел на него из тазика с водой, дядя Паша решил расстаться с основными фондами, и тогда именно Женя сосватала ему покупателя. Она рассказала Денису Ивановичу, какой у ее дяди есть замечательный самогон, чья история вливается в историю его республики, и Денис Иванович загорелся намерением его купить. Он подхватил Женю, они поехали в село, она познакомила его с дядей Пашей, они душевно посидели, условились о цене, и Денис Иванович обещался приехать за самогоном на выходных. Он приехал, расплатился, они присели на дорожку, дядя Паша сказал самогону: «Не забывай», и они расстались.
И вот Денис Иванович, ужасно довольный приобретением, колесит по шоссе, и останавливает его гаишник.
– Старшина Сидорово-Выдрин, – представляется он с отеческой укоризной в голосе. – Документики позвольте.
Тот позволяет ему документики, привычно отмечая, как эта уменьшительно-ласкательная форма призвана исподволь внушать, что с ними очень и очень нечисто. Почему это у вас, к примеру, в паспорте, так называемый Денис Иванович Денисов, ржавых потеков нет от скрепок? А это они у вас из нержавеющей стали? А у кого еще в нашей стране, кроме вас, такие замечательные скрепки? А не хотели ли вы, к примеру, вон тот железнодорожный мост взорвать – или лучше даже, как говорят подростки, подзорвать? А? что? А гексаген почему храните в несоответствующих ГОСТу условиях?
Тем временем Сидорово-Выдрин углубляется в штудирование документов и так долго в нем пребывает, что у Дениса Ивановича, вовлеченного в этот новаторский спектакль, рождается раздражение. Он уже хочет сказать, что, мол, ты, египтолог, заканчивай уже художественную читку, как вдруг старшина с просветленным лицом приподнимается от документов, вынеся из них следующее заключение:
– Значит, нарушаем?
Вместо того чтоб заинтересованно спросить: ты это где там прочел? – Денис Иванович, который очень торопился, на риторический вопрос С.-Выдрина ответил полным риторическим ответом:
– Чего мы нарушаем?
Старшина послал ему еще один родительский укор, который гласил: нет, Денис Иванович, ты не идеальный зритель – прости мою откровенность. Даже хор персидских старейшин, и тот куда тактичней. Вместо того чтоб закружиться в скорбном, но полном хореографической отточенности танце с многоголосыми выкриками:
О-то-то-то-то-той!
Снова, снова нарушили мы!
Заповеданный нам
Уставом предел
Дерзновенно мы преступили! –
вместо этого ты так по-обывательски себя ведешь, что вчуже за тебя неудобно.
– Вы, я думаю, нетрезвы, – уместил он все это в лапидарном прозрении. – Пройдемте-ка по этой прямой, – и, присев на корточки и с удивительной быстротой двигаясь тылом, нарисовал цветным мелком прямую длиной до шестидесяти метров.
Денис Иванович прошел. Постоял на конечной точке, подышал там свободным от автоинспекции воздухом и бисерным шагом прошел обратно.
– Получилось, – с некоторым удивлением констатировал старшина. – Но я бы из чисто методологической добросовестности предположил здесь долю случая. А вот попробуйте-ка параболу.