Овраги
Шрифт:
— Старших, понимаешь, переговаривают! — подхватил Петр, обращаясь к Роману Гавриловичу. — Прикажи ей, товарищ Платонов, по-хорошему. Сам примусь, хуже будет.
— А я и Платонова не боюсь.
— Что-о? — вылупил глаза Петр.
— А то, что слышал. Укладку по полу раскидал, а я ему говори.
— Да ты на кого хвост подымаешь? — Петр схватил ее за ухо. — Скажешь, где граммофон?
Рита молчала.
— Скажешь, кулацкое семя?
Он держал ее ухо за самый кончик, там, где проколота
Рита оскалилась от боли.
— Скажи, маленька… — бормотала бабка. — Скажи, чего велят. Чего уж теперь.
— Что она тебе скажет? — вступился Макун. — Хозяин заявил — продал, а она скажет — не продавал? Чего девчонку-то маять?
— Тебя сюда зачем привели? — обернулся Петр. — Кулакам подпевать?.. Обожди. С ней кончим, за тебя примемся… А ты, мокрохвостка, не дергайся. Хуже будет.
Мочка треснула. Под пальцем Петра потекла кровь.
— Пусти, папа, я выйду, — попросил Митя.
— Ты чего, сынок?
— Сейчас вернусь. — И он выскочил из горницы, утирая слезы.
«Да что же это такое? — потерянно думал Митя. — Как я могу жалеть дочку кулака? Кулак — самый свирепый и бешеный хищник. Он прячет и гноит хлеб, он хочет запугать нас голодом, сломить нашу волю… Кулаки забили до смерти маму, кулаки чуть не закололи папу… Пионер я или кто, в конце концов. Я давал торжественное обещание… Как я могу жалеть Риту?»
Митя вернулся. Допрос продолжался.
— Пока не скажешь, не пущу, — повторил Петр.
Рита пискнула, как мышонок.
— Не любишь? — поинтересовался Петр.
— Ты бы полегше, — робко посоветовал Лукьян. — Сережку не вздеть будет.
— Скажи, пущу.
— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — закрыв глаза, проговорила Рита.
— Ну ладно, — Петр отпустил ухо и вытер пальцы о штаны. — Нет так нет. Делов-то! Стой тут. Сейчас мы с тобой в прыгалки поиграемся.
И начал распоясываться.
Митя дрожал мелкой, противной дрожью, словно его просеивали. Отец брезгливо взглянул на него и проговорил:
— Не гляди.
Между тем Петр сложил широкий солдатский ремень вдвое и поманил Риту.
— А ну, ступай на циновку.
Белый как полотно Федот Федотович сидел среди разбросанного барахла. Дочка, прижимая к уху тряпку, выглядывала из-за его спины.
— Тебе что велено? — продолжал Петр. — Подойдешь или нет?
— Нет, — сказала Рита.
— Федот Федотыч, дай-ка ее сюда.
— Не надо. Она пол закапает.
— Ухо засохло, — сказала Рита. — А все одно не выйду.
— Не связывайся, — осадил ее Федот Федотович. — Не маленькая.
— Вся в мать, — хмыкнул Макун. — Способствует.
— А я ведь не погляжу, в мать она или не в мать, — предупредил Петр. — Не пойдет добром, ремнем достану.
Он поднял, примериваясь, ремень, но Макун
— Ты чего? — удивился Петр.
— Продохни и перепоясайся, — посоветовал Макун.
— Это как понять?
— Очень просто. Перепоясайся. Штаны спадут.
— Опомнись! — сказал Петр. — Кого заслоняешь? Сам бедняк с ног до головы, а кулака заслоняешь. В холопах ходишь? Хозяин, повели своему холую не препятствовать!
Федот Федотович молча принялся привинчивать верньер. Немигающие глаза агента были непроницаемы.
— Перестань, Петр, — процедил сквозь зубы Роман Гаврилович. — Не срамись.
— А пущай он ремень отпустит…
Петр и Макун стояли вплотную, тяжко дыша друг на друга; крупно сплетенный из тугих жил Макун тянул за петлю ремня, а крутоплечий Петр — за концы. Лукьян, съежившись у печки, бормотал:
— Путем надо, братцы… по силе возможности… куда годится…
— Смотри, Макун. По правде вдарю, — проговорил Петр.
— Ты вдаришь, так и я вдарю.
— Ты? Меня? — Петр злобно рассмеялся. — Стукани, попробуй. От тебя тогда вот что останется.
Он наступил на куклу. Лысая головка отскочила. Изнутри высыпалось немного опилок.
Рита вскрикнула, бросилась к Петру и принялась дубасить его худенькими кулачками.
— Вы что?! — топтался Петр возле Макуна. — Вдвоем на одного? Да?.. Федот Федотович, уйми свою мокрохвостку.
— Сами затеяли, сами и разбирайтесь, — Федот Федотович затушил спиртовку колпачком и осторожно надел на голову дужку с наушниками.
— Чего дерешься! Больно же! — кричал Петр, стараясь подставлять под Ритины удары свои тылы. Положение его осложнялось тем, что одной рукой он не выпускал ремень, а другая была вынуждена придерживать брюки, спадавшие к уровню, неприемлемому для звания заведующего разумными развлечениями.
— Тихо! — поднял палец Федот Федотович. — Говорит!
Всё, включая Лукьяна, смолкло. В Сядемке впервые зазвучало радио.
Бросив ремень, Макун прислонился к круглой спинке наушника. На длинном лице его появилась плотоядная улыбка, будто он выследил конокрада.
— Говорит? — шепотом спросил Лукьян.
— Способствует, — также шепотом ответил Макун.
— Неужто из Москвы?
— Из Хороводов, — пошутил Петр. — Ладно, Макун, освобождай место. Другим тоже охота.
Не снимая с головы дужку, Федот Федотович обернул один наушник дырой наружу. Петр подсел, приобнял кулака и приник к мембране.
— Про что говорят хоть? — спросил Лукьян.
— Все про то же, — отвечал Макун. — Про сплошную коллективизацию.
Федот Федотович и Петр слушали. Со стороны могло показаться, что две подружки, обнявшись, снимаются на фотографию.