Ой, зибралыся орлы...
Шрифт:
— Огонь!
Сноп картечи, врезавшейся в гущу заполнившей отмель конницы, заставил ее умчаться обратно в степь. Но отмель пустовала лишь миг. С противоположного берега на нее хлынул очередной вал всадников, одним махом вынесся в степь перед батареей. Быстрицкий подбежал к последним, не выстрелившим орудиям.
— Огонь!
Два одновременно прозвучавших выстрела слились в один, картечь, выпущенная в упор, отшвырнула от батареи янычар. Невдалеке на реке грянуло дружное «Слава!», заглушая этот клич, загремели казачьи пушки. Наконец! Несколько минут — и чайки будут рядом! Будут, если за это время турки не зарядят орудия и не встретят флотилию убийственным огнем в упор! Но не для того на батарее Быстрицкий и его разведчики, чтобы позволить туркам расстреливать боевых товарищей, даже если враги вновь станут хозяевами пушек. Полковой писарь рванул из-за пояса пистолеты, отскочил от орудия в траву, присел. Часть казаков, не успевших покинуть батарейную площадку, рубились с турками и татарами, однако большинство по примеру Быстрицкого скрылись в траве вокруг батареи. Схватка у пушек было недолгой — на одну запорожскую саблю приходился десяток вражеских, — и вот янычары замелькали между орудиями, стали разворачивать их стволами на реку. Быстрицкий прицелился, нажал курок — и турок, спешивший к пушке с ядром в руках, повалился на землю. Второй выстрел — и янычар, орудовавший в орудийном стволе банником, рухнул на лафет.
Открыли огонь и другие казаки. Меткие выстрелы из темноты разили прислугу, не позволяли туркам стать хозяевами на отбитой у казаков батарее. Но так не могло продолжаться долго — несколько громких повелительных команд высокого чернобородого офицера, и с первоначальной неразберихой на батарее было покончено. Еще команда — и цепь янычар бросилась в степь на звуки казачьих выстрелов. Быстрицкий разрядил в чернобородого офицера последний пистолет и, выхватывая из ножен саблю, глянул на реку.
Напротив батареи две чайки пробили острыми носами стену камыша, с разбегу наползли на берег. Через их борта прыгали сечевики, вступали в бой с янычарами. Подоспели, подоспели! У устья речушки камыши тоже зашевелились, раздались в стороны, из них показались носы нескольких чаек. Дружный залп из пушек по мечущимся на берегу туркам — и с лодок посыпались на берег запорожцы с мушкетами в руках.
— Слава! — крикнул Быстрицкий, с саблей наголо поднимаясь из травы навстречу приближавшейся неприятельской цепи.
Ловко нанес удар ближайшему янычару, отбил вражеский клинок, уклонился от скользнувшего к его шее аркана. И завертелась-закружилась сабельная карусель… Быстрицкий опустил саблю, лишь когда увидел в шаге от себя сотника Кравцова.
— Михайло, ты?
— Я, друже. Переставай саблей махать, покуда моих ребят в капусту не искрошил.
Быстрицкий швырнул саблю в ножны, вытер со лба пот. Повел взглядом по сторонам. Бой на берегах речушки закончился, казачьи пушки с чаек посылали вслед отступавшим янычарам выстрел за выстрелом. Татарская конница исчезла из глаз вовсе, лишь издалека доносился затихавший дробный стук копыт. У галечной отмели и валунов, преграждавших путь в море, стояла чайка, с которой запорожцы выгружали бочонки с порохом. Сейчас взрывы расшвыряют гальку и песок, раздробят и превратят в щебень пару-тройку валунов, затем казаки лопатами и кирками расширят образовавшийся проход до нужных размеров — и дорога в море свободна.
Верно заметил гетман Богдан Хмельниченко после осмотра грозной польской крепости Кодак, построенной для борьбы с запорожцами поляками с помощью французских инженеров: все, сотворенное человеческими руками, ими может быть и разрушено…
6
Не можете ли вы употребить… Запорожское войско с подкреплением от нашей пехоты (на Дунае)… где бы они, скрываясь в камышах, кроме военных кораблей, все другие с малым вооружением от устья вверх идущие суда захватывали… Внушайте, что они прошли большую опасность в открытии пути от Днепра, всегдашнее дело их было и есть на своих лодках под Очаковым разбивать неприятельскую флотилию, но тот же дух храбрости да подвигнет их и на разные удобовозможные попытки против кораблей, в Дунай пришедших. О свойстве сих казаков я схотел вам приметить, что их ласкою удобно ко всему преклонять, а напротив к строгости они непривычны; итако ваше превосходительство умейте первым ободрять их службу.
Фон Рихтен закончил перевязывать раненую руку, обмыл испачканные кровью руки. С неприязнью посматривал на поручика Гришина, который рядом на скамье уминал из миски саламаху.
— Что за вид, господин поручик! Грязная рубаха, казачьи шаровары, разбитые вдрызг эти… как их… чоботы! И наряду с сим жалким убранством на груди — офицерский знак, на шее — шарф, па плече — погон. Соблаговолите глянуть на себя со стороны, господин поручик! Форменное огородное пугало, а не офицер доблестной российской армии! Вам не стыдно?
Гришин облизал ложку, равнодушно глянул на фон Рихтена.
— Ничуть, господин капитан. Кого мне стыдиться, позвольте спросить? Запорожцев? Вас?
— Вам должно быть стыдно перед самим собой.
— В таком случае мне действительно стыдно… За то, что я, русский дворянин и офицер, не имею денег на лишнюю рубаху и камзол, столь мне необходимые.
— Меньше бы пили, господин поручик. Или хотя бы сняли нагрудный знак да погон.
— И не подумаю. Кто я без них? Простой запорожец… А я дворянин и офицер. Не цеплять же мне на шпагу казацкий старшинский бант? А с погоном и знаком ничего не случится. Да и случится — не велика беда: все равно они не мои, а казенные [13] .
13
Офицерский нагрудный знак, погон и шарф являлись собственностью полка, в котором офицер проходил службу.
— Ваша логика непостижима, господин поручик. Хорошо, давайте договоримся по-другому. Надевайте полную форму и носите без опаски, а я обязуюсь по прибытии в действующую армию возместить весь ущерб, который может быть причинен одежде за время плавания.
Гришин застыл с ложкой у рта, затем швырнул миску с саламахой на дно чайки, вскочил со скамьи, со стиснутыми кулаками шагнул к фон Рихтену.
— Что-о-о? Возместить ущерб? За кого меня принимаешь? Ты, поганый немчик! Считаешь меня, русского дворянина и офицера, нищим? Да я тебя, немчуру треклятую!..
Фон Рихтен, скрестив на груди руки, невозмутимо стоял перед Гришиным.
— Что за крик, господин поручик? Зачем разбрасывать посуду? Отказываетесь от моего предложения? Ваше право. Поверьте, я никоим образом не желал вас обидеть, а хотел оказать дружескую услугу. Как русский дворянин и офицер такому же русскому дворянину и офицеру, находящемуся в стесненных обстоятельствах… Случайно и временно, конечно.
— Это ты русский дворянин? — продолжал бушевать Гришин. — С фамилией фон Рихтен и баронским титулом? Ха-ха-ха! Ай да русак! Природней быть не может!
— Да, я — русский, господин поручик. Будь тем, за кого вы меня принимаете, то есть немцем, я потребовал бы от вас немедленной сатисфакции за оскорбительные слова, высказанные вами в адрес сей нации. Как видите, я этого не делаю, а прошу вас успокоиться и продолжить прерванную трапезу.
— Ты не немец? — опешил Гришин. — Барон фон Рихтен — и вдруг русский? Это как же?
— Очень просто, господин поручик. Мои дальние предки по отцу действительно были германцами, ливонскими рыцарями, но вот уже два столетия как наш род обосновался в России. Больше того, все наши мужчины считают своим долгом и делом чести служить в российской армии.
— Два столетия? Ты, господин капитан, не того… Не привираешь? Это когда же твои ливонские рыцари на русской земле осели? Уж не при царе ли Горохе? До времен государя Петра Алексеевича на святой Руси-матушке иноземцами и не пахло. Ежели, конечно, не брать в расчет всяких там купчишек, послов и прочий залетный люд.
— Вы плохо знаете русскую историю, господин поручик. Надеюсь, вам известно имя царя Иоанна Четвертого?
— Ивана Грозного? А как же?
— Тогда вы должны быть наслышаны о покорении Сибири, свершенном в его правление.