Озарение Нострадамуса
Шрифт:
Царь делал вид, что слушает музыку, но глаза его на красивом лице с аккуратно подстриженной бородой бегали и едва ли видели сцену.
Акт кончился, и публика устремилась в фойе. Вышли и дамы из царской ложи, направляясь в дамскую комнату привести себя в порядок.
Гуляющие оглядывались, провожая их восхищенными взглядами.
Девушки под строгим надзором матери прихорашивались перед зеркалом, обмениваясь впечатлениями дня.
— Когда я слышу со сцены, что «люди гибнут за металл», меня мороз по коже продирает, я вспоминаю раненых, — говорила Татьяна,
— А я сегодня плакала вместе со своим солдатиком которому обе ноги отрезали, а у него в деревне семеро детей. Все спрашивает меня, кто их кормить будет? — призналась Анастасия.
— Нет ничего страшнее чужих страданий, — сказала Ольга. — Мне хотелось бы самой пострадать вместо тех, кто так мучается у меня на глазах. Маме же достались отравленные газами. Я бы не выдержала.
— Ради России нашей выдержать все надобно. Так Господь Бог велит и пастыри наши православные. Церкви ставят в память погибших, — набожно крестясь, произнесла Александра Федоровна.
— А я сама слышала, как старец наш, Григорий Ефимович, сказал: «Не строй церковь, пристрой сироту!»
— Перед мудростью Григория Ефимовича только преклоняться нам всем, — сказала Александра Федоровна. — И никто, кроме него, Алеше нашему помочь не может. Сегодня после встречи с ним он даже сам ходил без посторонней помощи.
— Истинно святой отец, — согласилась Татьяна.
— А какое про него говорят, слушать страшно, — заметила Ольга.
— А ты, старшая, не слушай сплетни враждебные, — строго заметила мать.
— А мы не верим! — воскликнула Анастасия. — Мы его сами видим и слышим. Слова худого не скажет, недаром папаша в дневник записали: «Все слушал бы и слушал его». Это про Григория Ефимовича. Мне папа сами показывали, — вполголоса сказала Анастасия.
— Ты у него любимица, — улыбнулась Александра Федоровна.
По всем коридорам разнесся звонок, призывающий в зал.
Но мужчины из царской ложи, встретив в курительной ожидавшего их Пуришкевича, председателя Союза Михаила Архангела, не спешили, пока звонок не призвал всех курильщиков в зал. И когда курительная опустела, великий князь с гневным возмущением заговорил:
— Представьте, господа, я сам слышал, как этот Гришка Распутин нашептывал в ложе царю: требует выхода России из войны, сделать напрасными все понесенные империей жертвы. рассуждает о предательстве союзников. Это открытый подрыв нашей мощи, ничем не прикрытое пораженчество! Недаром говорят, что он «отрабатывает немецкие денежки». Дальше терпеть его уже невозможно, непатриотично, даже подло!
— Надо привести приговор в исполнение, — сказал Пуришкевич.
— Мудрые слова, — усмехнулся великий князь. — Притом не раз сказанные. А как выполняется этот приговор изменнику, немецкому шпиону, змее, пробравшейся в царскую семью? Позор и беспомощность! Все боимся руки запачкать. Пытаемся уронить этого мужлана в общественном мнении, спаиваем, а он не пьянеет, распускаем грязные слухи, компрометирующие светских дам, якобы готовых с ним на все, поскольку со святым не грех, а он похлопывает их по недозволенным местам и посмеивается. Словом, один конфуз. И не миндальничать с ним надо, а убрать его. Таков долг честного офицерства. Он враг, пробравшийся в наш тыл.
— Так ведь пробовали, — вмешался Пуришкевич. — Он мышьяк проглатывает, словно всю жизнь его вместо перца употреблял.
— А у Союза Михаила Архангела других средств не оказалось? — насмешливо спросил великий князь. — Или для еврейских погромов они не требуются?
— Нет, почему же? — отозвался Пуришкевич и вынул из кармана револьвер «Смит и Вессон».
— Похвально, — заметил великий князь. — Только надо поторопиться и не откладывать без конца, как было до сих пор.
— Да, надо! — воскликнул князь Юсупов. — Сегодня же и кончить. Я приглашу его на ужин, и вас всех. И делу конец!
— Тогда, с вашего позволения, я с вами, — и Пуришкевич похлопал по карману, куда спрятал пистолет.
— Цианистый калий избавит вас от громких действий, — заверил князь Юсупов. — Это вам не крысиный мышьяк.
— Как знать, — возразил Пуришкевич. — Может быть, яды его никакие не берут, потому что слова его змеиные ядовиты и советы его императорскому величеству государю нашему Российскую империю губят, германцам отдают.
— Это вы своим архангелам из мясных лавок расскажите, а нам и так понятно, — брезгливо заметил великий князь.
Пуришкевич пожал плечами.
Докурив папиросы, все трое направились в фойе и затем в царскую ложу.
У дверей ее стоял адъютант императора молодой полковник Малама. Пуришкевич знал Михаила Николаевича и даже заезжал к нему на квартиру отдать карточный долг и видел комнату, увешанную портретами великой княжны Татьяны, написанные в своем большинстве по памяти, но один с натуры, и этот час, по заверению художника, был счастливейшим в его жизни.
— Что ж, — печально говорил он, — заштатная железнодорожная станция Малама где-то в Малороссии на королевство не тянет. Но будет у меня дочь — Татьяной назову.
Вспомнив об этом, Пуришкевич разулыбался, заискивая перед этим молодым красавцем в белом мундире с аксельбантами. Но лицо у того было таким неприступно холодным, что войти в царскую ложу он не решился.
Императрица, увидев вошедшего великого князя, обернулась к нему и тихо сказала:
— Князь, голубчик, позаботьтесь насчет корзины цветов Федору Ивановичу из царской ложи.
— Будет исполнено! — отозвался великий князь. — Я сам ему и отнесу.
Александра Федоровна улыбнулась ему, и он вышел из ложи.
Девушки, увлеченные музыкой и тем, что происходило на сцене, даже не обернулись, а Распутин продолжал что-то нашептывать царю, по-прежнему словно застывшему в нерешительности.
Когда спектакль кончился, старшая из сестер, Ольга, воскликнула:
— Какую прелесть написал Гуно! Как жаль, что Машенька не поехала с нами. Говорит, ей так нездоровится, что в госпиталь не поедет.
— Бессмертная тема Фауста, — поддержала ее Татьяна. — Только у Гете Фауст посвящает обретенную молодость людям. Маша читала.