Озарение Нострадамуса
Шрифт:
По причалу, расталкивая всех, бежал статный молодой капитан, держа за руку мальчонка в крохотной пилотке, в сшитой по нему гимнастерке с поясом и портупеей, в сапожках — ни дать ни взять — сын полка.
Ступить на палубу было некуда. И капитан, не задумываясь, вынул пистолет и выстрелил в стоящую с края хорошенькую санинструкторшу, которая тут же свалилась за борт. Снизу донесся всплеск. А капитан ступил па ее место, подняв над собой сына, которого невесть почему взял с собой на фронт. Негодование парализовало Званцева. Стрелять в убийцу с ребенком на руках?
Он взял себя в руки. На берегу оставались тысячи людей, о которых надо было думать. И он продолжал отдавать команды, и его по-прежнему слушались.
На причале появилась знакомая невысокая фигура генерал-полковника Хренова.
Званцев отрапортовал ему, что вынужден был принять на себя командование переправой.
Хренов не укорил его за самоуправство, а, напротив, поблагодарил за инициативу, но с присущей его мягкому голосу строгостью сказал:
— А вам лично приказываю немедленно переправиться на таманский берег и найти свою группу. Командовать переправой буду я.
На следующий катер Званцев шагнул последним обменявшись с Хреновым прощальным взглядом.
Званцева сразу же прижали к низенькому борту теснившиеся на палубе солдаты.
Катер отчалил. Берег уплывал назад. В небе снова появились самолеты и стали один за другим пикировать на крохотное суденышко, но их бомбы вздымали фонтаны воды поодаль.
Однако одна из них упала так близко от катера, что стоящие на палубе люди шарахнулись от ближнего к взрыву борта, и Званцев с ужасом почувствовал, что его сталкивают в воду.
На него словно надвинулась стена, и он полетел вниз.
Сквозь сразу намокшую шинель он почувствовал ледяной холод, постарался сбросить ее и не потерять при этом перекинутую через плечо на ремне планшетку.
Потом пришлось плыть в полном обмундировании
Был он неплохим пловцом, участвовал когда-то в соревнованиях и, несмотря на промокшее обмундирование и ставшие пудовыми сапоги, все-таки выбрался на берег, сразу упав на камни, дрожа от холода.
Но не хотел он походить на девушку, которую спас когда-то, брошенную на середине реки перепуганными кавалерами. На пляже она упала без чувств, так и не поблагодарив его. И он не позволил себе расслабиться, занялся волевой гимнастикой, воображая, что поднимает тяжелые грузы, взбирается по отвесным скалам…
На счастье, солнце в этот апрельский день грело по-южному.
Званцев разделся и разложил обмундирование, чтобы обсохло, и с особой заботой — содержимое планшетки, помня, что без бумажки ты не человек.
В таком виде его и нашел Печников, преданно поджидавший своего комбата на таманском берегу.
— Вот так, — сказал ему Званцев. — Здесь где-то описанные Лермонтовым контрабандисты, вернее, одна их девушка, Печорина хотела утопить…
— А та девушка… — начал Печников и сразу закончил: — А капитана того только и видели. Никто не остановил. Никто.
— Да, друг, война людей в зверей превращает, или того хуже, — говорил Званцев, подбирая высохшие документы.
Они помогли и ему, и всем членам его группы добраться до Краснодара, где генерал-полковник Хренов взял его с собой в самолет.
Летели в Москву кружным путем, обходя линию фронта, над тихими, мирными еще предместьями Сталинграда.
Прощаясь в Москве, Хренов, вручая ему именной маузер в Деревянной кобуре, сказал:
— А в танкетки я ваши поверил, военинженер. Запрошу их из вашего института на Волховский фронт, куда получил назначение.
С этим пожеланием обретенного друга и вернулся Званцев в свой институт.
Иосифьян заперся с ним в своем кабинете.
— Ну, Саша, прошел ты через огонь и воду, но медные трубы тебя еще ждут. Работать теперь стало не пара пустяк, как тогда, когда мы по-партизански вернулись из Коврова в Москву в черный день 16 октября 41-го года и создавали институт на захваченной территории у Красных ворот. И каких людей мы с тобой пособирали в опустевшей Москве! Дюжину профессоров, докторов наук заслуженных деятелей. Ручаюсь, половина академиками станет! Сам Иоффе у тебя в долгу, пообещав «Ниагару в спичечной коробке» для выстрела из нашей электропушки. Жаль, не вышло! Теория тонкослойной изоляции подкачана!
— Зато он всю свою ленинградскую лабораторию термоэлементов нам передал.
— Пономаренко, твой прежний помощник, теперь начальник штаба партизанского движения, от нас немало получил новинок для партизан. И самая что ни на есть эффектная — чайники, которые, помимо кипятка, дают электрический ток на партизанском костре для зарядки аккумуляторов их радиостанций.
— А наши радиостанции А-7? В Крыму их ох как не хватало. Не перехватывали бы немцы нашей радиосвязи.
— Да, частотная модуляция пока никому не знакома, — подтвердил профессор. — А все-таки, Саша, первенец наш — это твоя танкетка. Она — всему начало! Без нее не было бы нам веры.
— А чего это ты воспоминаниям предался, Андроник?
— А к тому, Саша, что в пору общей паники нас только через месяц заметили, когда мы уже обосновались. Помнишь приказ наркома электропромышленности?
— А как же! Преобразовали в научно-исследовательский институт, но только не имени Жюля Верна, как мы его называли, а с номером эвакуированного завода — 627.
— Тогда командующий Московским военным округом тебе право дал подбирать нужных специалистов из армии, а теперь…
— Что теперь?
— Фронт отодвинулся, и чиновники голову подняли. Под контроль всех, и нас с тобой берут. И парторганизация согласования любых действий требует. И создание института на голом месте, когда, по словам того же командующего округом, между Москвой и передовыми гитлеровскими частями наших, кроме посланных туда им курсантов какой-то военной академии, никого не было, теперь уже за подвиг не считают. Обыденность будет торжествовать. А это, друг мой, не пара пустяк!
— И что же?
— А то, что тебе хорошо, а мне-то на закрытых партсобраниях за тебя отдуваться придется.