Озёрное чудо

Байбородин Анатолий Григорьевич

Я от горечи целую, Всех кто молод и хорош, Ты от горечи другую, Ночью за руку берёшь… Горечь, горечь, — вечный привкус, На губах твоих, о страсть…

После «горечи» под гитарный плач томился страстью шалый малый:

Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег, Я в подъезде возле дома твоего стою, Жду, что ты пройдешь, а, быть может, нет, Стоит мне тебя увидеть — О, как я счастлив. Песню подобрал на гитаре я. Жаль, что ты ее не слышишь, Потому что

в ней, грусти не тая, Я тебя назвал самой нежной и красивой… О, это правда.

Игорь хотел было заговорить со Степаном Уваровым, но отвлекла моложавая, пышная жёнка с модной прической, народом прозванной: «не одна я в поле кувыркалась», а то и похлеще: «я у мамы дурочка». Из-под копны русой соломы постреливая в Игоря размалёванными синими глазами, жёнка улыбнулась юнцу кроваво крашенными губищами и посмотрела откровенно, зазывно, отчего Игорь, коего в грешной похоти влекли не сверстницы, но бывалые бабени, решил подъехать, заговорить, а потом, ежли удача улыбнётся, то и махнуть рукой на родное село. Для зацепки хотел спросить время…хотел, да вспотел… шагнул к жёнке, но к той шерстяным клубком подкатился пожилой, толстый мужичок, узким лицом похожий на ворона, с проседью в чёрных, курчавых прядях, нависающих над крючковатым носом. Мужичок…аж на голову ниже бабёнки… заискивающе поглядывая на жену снизу вверх, что-то наговаривал, мотая руками, после чего забавная пара, прихватив толстые баулы, стала продираться сквозь толпу. Со вздохом глядя вслед перезрелой крале, что напоследок одарила игривым взглядом, парень мысленно обозвал ее похабным словцом, и тут же, любодей, прилепился азартным помыслом к девахе в ловко кроенной, крепко шитой, линялой брезентовой робе с намалеванным на спине знаком ССО — студенческий строительный отряд. Коль Игорь беззастенчиво осматривал деваху, та усмешливо глянула на стильного паренька и равнодушно отвернулась.

«Выпендривается, гра-а-амотная…» — запалив сигарету, проворчал парень на деревенский лад и опять увидел Степана Уварова, хотел поздороваться, вызнать про его дочь Елену, с которой в отрочестве дружил, и уже было тронулся к Степану, но не осмелился заговорить, да и видок отпугивал, — стоптанные, порыжелые сапоги, по-сельски сжатые «в гармошку», куцый пиджачок с мятыми отворотами (телок, поди, жевал), кепка блином, да ещё и синий фонарь в полщеки.

III

Степан, по сельской приваде, по-соседски величавший Иго-рюху зятьком, Ленкиным женишком, не сходу, а признал соседского парня, но руку не совал…обжёгся в городе… и ждал: пусть первый подходит, — помоложе, поди ноги не отвалятся. Но парень не подошёл, не поздоровался, и обиженный Степан, переговоривший за долгую дорогу со всеми попутчиками, словно и не замечал Игоря, огибал парня взглядом.

Автобус, взявший на крутом спуске разгон, ходом проскочил поля и покосы, выбежал к поскотинной городьбе [30] , к широким воротам, над которыми уныло и ненужно обвисало в безветрии полотно, так застиранное дождями и выжженное солнцем, что из красного обратилось в белое, и теперь можно было лишь догадаться, что некогда полотно белым по красному кланялось всякому пришлому: дескать, здравствуйте, проходите хвастуйте, а ныне, как в припевке: «самолет летит, колеса стерлися, а мы не ждали вас, а вы приперлися».

30

Поскотинная городьба — жердевое ограждение, отделяющее село или деревню, а также пастбища для скота от полей, засеянных зерновыми или травяными культурами, чтобы скот не потравил посевы.

Впрочем, и от ворот остался лишь помин: среди размётанных прясел жердевой городьбы упирались в небо чёрные, иссечённые глубокими морщинами, сиротливые вереи [31] , пожеванные снизу гнилью, отчего похожие на тонконогие поганые грибы. Но Игорь-то помнил дородные листвяничные столбы-вереи и одностворчатые ворота, сколоченные из добела ошкурённых жердей, которые захлёстывались кожаной петлей-удавкой, чтобы скот не проходил за поскотинную городьбу и не травил хлеб. За потраву хозяев штрафовали. Обычно ворота открывали и закрывали за собой сами путники, проезжающие про тракту от Верхнеудинска на Читу, но иногда — деревенские мальцы-удальцы. Широко распахнув ворота, бежала босоногая братва в непроглядном пыльном тумане вслед за машиной и орала ли-хоматом, требуя с шофера мзду. Иные прокатят мимо, даже не ворохнувшись в кабине, иные кинут копейку-другую, и огольцы, усмотрев их падение, кинутся сломя голову в придорожную пыль и полынь, совьются в кучу-малу, нашаривая медь в траве. А там уж найдут, не найдут

либо втопчат в пыль — как уж получится, что уж Бог даст.

31

Вереи — столбы, на которые навешивались ворота.

Игорь припомнил с грустью и запоздалой, хвастливой утехой: нередко он, змеем вывернувшись из кучи-малы, сосал во рту ме-дяк, горчащий притрактовой пылью…во рту надёжнее… и, сжимая костлявые кулачки, ждал: подходи, кто храбрый… Переминаясь с ноги на ногу, исподлобья зыркая на Игорёху запорошенными глазами, мальцы попускались копейкой, хотя вся добыча шла в братчинный котел. Отступали — с Игорюхой…психопат… лучше не связываться, — и караулили другую машину или конную повозку. Отступали, потому что в памяти не стирался, обмерши перед глазами, страшный случай, когда Игорюха едва не задушил Ванюшку Краснобаева, который начал было силком разжимать побелевшие Игорюхины пальцы, прячущие медяк. Едва разняли их перепуганные ребятишки, с горем пополам сволокли бешеного Игорюху с Ванюшки Краснобаева, который уже хрипел, выкатив налитые кровью глаза. А копейку тогда посеяли в придорожной полыни…

Пластались за медяки азарта ради, потому что добытые гроши, хвастаясь друг перед другом добычей, ссыпали в братский котел, и на выручку брали в лавке халву или конфет-подушечек, прозываемых дунькиной радостью, и потом важно, заработанно посасывали нечаянную радость. Игорёха же…ныне припомнилось с мимолетной досадой… бывало и утаивал копейки, после чего, отбившись от мальцов, покупал халвы, спускался к озеру, и там, в глухом укроме за перевёрнутой вверх днищем лодкой, съедал халву мелкими крохами, запивая ее озёрной водицей. Лишь иногда делился с Маркеном Шлыковым, первым варнаком на всё село, — его Игорюха уважал, тот его, случалось, оборонял от драчливой братвы. Случалось, угощал и Ленку Уварову, кою отец ее, деревенский балагур, смехом пророчил Игорюхе в жены.

Поплыли мимо крайние от городьбы, старенькие, белёные и чёрные избёнки, столь убогие и ветхие, отчего не верилось, что в них люди живут, нежно любят, плодятся, растят чадушек; в эдаких хибарах, казалось, лишь брагой упиваться да вусмерть драться. Автобус осадился подле длинного, слепого без окон и отдушин, древнего амбара, по замшелую, буро-зеленую кровлю вросшего в землю и задавленного бедой-лебедой и буйной крапивой; подле амбара рылась вислобрюхая чушка, — эдакая гора сала, а вокруг чушки, тревожно похрюкивая, суетились чумазые поросята. Матка, задрав сухую дернину, пробуровив среди лебеды широкую просеку, уже напахала работящим рылом пашню и нынь подрывалась под замшелый амбар. А за амбаром зеленела огромная, заплесневелая лужа, где, блаженно пыхтя, возился другой выводок.

«Вот моя дерёвня….» — усмехнулся Игорь. Не деревня…тут о благую пору и церковь жила… не поселок, а село, из городского далека нарождалось в полусне-полуяви с избами сосновыми, словно кружевными шалями, укрытое затейливой резьбой, с пастушком, на кривом рожке играющим зарю, с девами волоокими, синеглазыми и крутобокими, с коровёнками, закрутившими под пастушеский рожок весёлый хоровод. Иное встретило Игоря село: дряхлое, расхристанное, смертельно усталое.

IV

Знойное марево тихо пало на иссохшую, сморённую землю, и над селом выстоялся прохладный и синеватый, покойный вечер; смущённо зарделись избы в закатном свете, на потаённо темнеющих окнах запалился и взыграл румянец, отчего даже кривень-кие, ветхие хибары, словно вымершие в зной, сейчас ожили, омолодились и принарядились.

В предночном покое слышалось и чуялось дыхание большого озера: по отмашистым и голым степным улицам веял прохладный и влажный ветерок, пахнущий илом, тиной и рыбой. Иссякал сухим зноем июль-сенозарник; село обезлюдело — все, кроме старых и малых, косили сено, гребли и ставили зароды, поспевая до Ильина дня, — после Ильи-громовника могли зарядить сеногнойные дожди. Говаривали досельные старики: де, сбил сенозор-ник у мужика мужичью спесь, что некогда и на печь лечь; а баба плясала бы, плясала, да макушка лета настала — подоткни подол и поли картошку, моркошку, собирай грибы — лешевы харчи. Пастбища, сенокосные угодья при том благом лете — в буйном разнотравье, разноцветье; и вспомнилось Игорю — под кукушечье кукование поспевает на сухих солнопечных угорах земляника, зреет голубика, черника, калина, малина; а в тенистых лесах, среди мхов и трав, высыпают грузди, маслята, подосиновики, подберезовики и белые грибы. Мать сыра земля с Божьей помощью, по праведным трудам мужиков и баб рожает первые плоды или уж ясно сулит; колосятся и цветут яровая пшеница, ранняя гречиха, рожь, а и жатва уже не за горами. А пока моросят слепые — при солнышке — грибные дожди, вечерами азартно и любовно играют зарницы, а теплыми ночами высыпают звезды, словно Сеятель Небесный широко и вольно метал золотистое зерно по небесной ниве.