Озёрное чудо
Шрифт:
«А может, Ленка замуж вышла? — тревожно вопросил Игорь. — Выскочила сдуру за вахлака деревенского. Не до старости же девкой куковать… Хотя… муж не печка, можно отодвинуть… А может, укочевала?.. Разлетелись однокашники по городам…» Игорь стал гадать на всякий случай, кого из сверстников и сверстниц ещё помнит, кто из них мог осесть в деревне. «Да нет, здесь она, — то ли чутьё подсказало, то ли Степан Уваров в дороге проговорился, — здесь, с отцом и матерью на заимку подалась…».
VII
Невесело оглядев школу, Игорь тронулся дальше. Густо застроилась середина села, хвастливо красуясь двухэтажными бараками, кои народ дразнил «курятники»; выросли и свежесру-бленные, зашитые тёсом, пёстро крашеные хоромины, но Игорь всё же, не плутая, не блудя,
Торопливые, скользящие поминания затеснились в голове, но тут же съёжились, увяли, и ничто уже не наплывало, не рождалось перед душевным оком, не томило память сладостной болью; и тогда он стал насильно припоминать то, что не сгинуло напрочь в тумане изжитых лет.
На пустоши, где снесли дом, играли в «выжигало» — выжигали мячом игрока из очерченного на земле, вольного загона; здесь же играли в «лапту», в «чижа», а подле бревенчатого забора — в «чеканку», перевертывая шайбами избитые, израненные медяки и серебрушки, которые торговки с ворчанием брали в лавке. Но то копеечные игры, смалу ввергающие душу в смертный грех сребролюбия; а любимые игры тогдашней сельской братвы, будучи сопряжены с грубой силой и болью, сбивали спесь, гордыню, закаляли дух и плоть: в «лапте», «выжигало» так лупили мячиком, что тело деревенело, а в «ремешках» так охаживали солдатским ремешком, что тело горело как на банном полке. Архаровцы на школьных переменах играли ещё в «попу к стенке», пиная ниже спины забывчивого, либо били «чилимы» — оттянутым пальцем щелкали в лоб слабака, и… в ходу была уйма игрищ, потех и забав, где решала сила — ума могила.
А на лавочке Уваровых под черемуховой сенью гуртились — уличные парни с девками; пели до утренних петухов под гармонь игривую, балалайку звонкострунную, а потом и под гитару, разбитную, дребезжащую; миловались, целовались по зауго-льям, заамбарьям; и уваровская мать, тётка Наталья, случалось, вылетала с рогатым ухватом, словно на медведя, и костерила токующую холостёжь: «И до каких пор, идолы, бесится будете?! Вам что, дня мало?! — а приметив, что возле парней и девок азартно крутятся ребятишки — и дочь Ленка, и сын Мишка, — пуще бранилась. — Хошь бы ребятишек постеснялись, бесстыжие. Нашли место женихаться… Ну-ка, дуйте отседова, и чтоб духом вашим не пахло!..» — и тетя Наталья разгоняла гомонливые посиделки.
Повизгивали и верещали обычна девки, — кобылы необъезженные, как обзывала их тётка Наталья, — ойкали и пищали, когда парни, раздухарившись, разыгравшись, под шумок лезли за пазуху, коя у деревенских девок смолоду, что коровье вымя, жаждущее вспоить молоком нарождённое чадо. Помнится, лавку — два врытых в землю чурбака с толстой плахой — вывернули и уволокли от греха подальше в ограду, но парни тут же притащили ошкурённый сосновый кряж. Девкам — подарок… Может, оттого и повадились токовать возле уваровского дома, что влекла густая тень от черёмушника, затянувшего палисад, что в соседях у Степана поспели девы, с лица приглядистые, крепкие, игривые.
Чаще других ребятишек вертелся возле молодых Игорюха Гантимуров, отбегавший в школу три зимы; уж и насмехались над малым, шугали, гнали в шею, ан нет, отчалит, а глядишь, опять под ногами вертится, подслушивает, подглядывает. А потом перед сверстниками похваляется увиденным, привирая для смака, как похвалялся, что лунной ночью…окна не зашторили… подглядел, как мать с отцом смачно целовались, миловались… Бухгалтерскую хоромину в то лето белили и красили, и семейство на лето укочевало в свежесрубленный тепляк, задуманный отцом под летнюю кухню, под заежку для гостей. Родительская кровать и оказалась напротив Игорюхиной, куда малый, допоздна пробегав на улице, тихо улегся. Родители…о ту пору молодые, горячие… прислушались к малому — мирно сопит в две норки, — решили, что сынок дрыхнет без задних ног, и понеслись где рысью, где намётом, но в самый разгар жёнка вдруг почуяла, что любознательный сынок не спит, и насильно утихомирила муженька. Тот осерчало побурчал, успокоился, но залил жёнке срамную байку, ловко пересказанную Игорюхой уличным дружкам. «…Жили мы, Дуся, в бараке. Комнатёшка — ляжет кошка, хвост некуда протянуть. Вроде нашего тепляка… Мать с отцом на кровати, а я, Дуся, — против на раскладушке.
Может, наглядевшись на обнимания и целования, наслушавшись вкрадчивых шепотков, Игорюха придумал игру в «папу с мамой» и до хрипоты судился-рядился с Ванюхой Красно-баевым, спорил до драки, кому нынче отойдёт в «жёны» Ленка Уварова, поскольку не хотелось брать Томку Смертину, под стать фамилии худющую, синющую, с вечно мокрым, непутево задранным носом. То ли дело Ленка, тёплая, мягкая, сладкая, словно шанюшка творожная, да и в «семейной» жизни оборотистая: без понуканий накормит от живота… крадучись вынесет из дома пирожки с картошкой, либо краюху рыбника… и обиходит, и спать уложит на мягкую травянистую постель под черёмуш-ным пологом, и сама рядышком приляжет и сроду слова поперёк не скажет. Поспорив, ничего лучшего не придумав, «женихи» считались, как в прятках: «На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, бес, жидёнок, сапожник, портной, — кто ты будешь такой?., говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей…» Если Томка Смертина выпадала Игорю-хе, то парнишка стращал боязливого Ванюшку, отбивал у тели суженую-ряженую и волок в свой закуток. Обиженно шмурыгая отсыревшим носом, ворча, плёлся и Ванюшка вслед за Томкой в свою избу, — в тёмный угол черёмухового палисада, пенисто, хмельно и яро цветущего в Духов день, когда играет нагулянная и покрытая земля-именинница, когда слышно, как раздвигают её мякоть молодые, упрямые росты.
Может, в игре сей и не таился бы смертный грех, но Игорюха… верно, малой, да гнилой… воровато узревший похоть, куражливо требовал от Ленки, чтобы всё — не понарошку, а взаправдашне, и махонькая жёнушка, трясясь пойманной пичужкой, запоздало сокрушаясь, что поддалась на уговоры, сомустилась на срамную игру, просом просила сходить в гости к Томке с Ванюшкой. А те, легки на помине, уже лезли в их куток. Ленка на манер сельских баб церемонно кланялась, отмахнув рукой у земли, и ради смеха выпевала: «А мы не ждали вас, а вы припёрлися, — потом радушно договаривала. — Здравствуйте, проходите хвастуйте…» «Семейная жизнь» обычно распадалась, едва назрев; никто, бывало, не спугнёт, но женихи и невесты разбегались, переполнившись знобящим страхом, чуя, что игра — поганая, что взрослые, коль прознают, по головке не погладят, осрамят и будут драть нещадно, как Сидоровых коз.
Эдакие срамные, похабные игрища случались лета два, потом девчушки, отучившись в школе первую зиму, вошли в ум, построжали и не поддавались на льстивые уговоры. А ныне, спустя лет пятнадцать, Игорь, в коем отцовское чувство ещё спало беспробудно, да и стыд подрёмывал, не знал верно, как относиться к детским шалостям, а потому никак и не стал относиться, — так легче и проще. Хотя, словно против воли, с неожиданно вспыхнувшим азартом прикинул: «Ныне бы поиграть в “папу с мамой…” — хотел, было, прибавить: «с Ленкой нынешней…», да спохватился, отогнал срамные помыслы. Надеясь на встречу с Ленкой…Еленой Прекрасной, видимо… парень вдохновенно гадал: а не вызреет ли из встречи нечто певучее, красивое, по-величенное страстью?.. Счастливо томящее предчувствие, перемешанное с тревогой, манило парня на рыбачью заимку Яравну, где парнишкой тоже живал, где отпели на озёрном ветру самые счастливые, самые азартные рыбацкие лета.
VIII
«Вот Бог, вот порог, и скатертью дорога!..» — сулят недругу в сердцах, но жизнь недружелюбная даже и домотканый половик не стелила Игорю в родной озерный край; завалили стёжки-дорожки непроходимые, непролазные дела-делишки, житейские страстишки, где блудит горожанин, словно в таёжном буреломе; вертится суетный, яко белка в колесе, бежит сломя голову, бежит, не знай куда и не помня себя, а всё… на месте перебирает семенящими ножонками; бежит, пока не запалится, не провалится в чёрную прорву, так и не поняв, зачем жил, куда торопился, что обрёл и что теперь ждать за жизненным краем, коль душа черна и обуглена смертными грехами.