Озеро, полное блеска
Шрифт:
У самого подножия той выспренной гористости
здесь замок романтический на радость людям высится.
Баварским глупым кёнигом тот замок был построен,
мечтателем и гомиком, и вовсе не героем.
Не очень-то старинная постройка камня белого
влечёт к себе туристов, из них здесь деньги делают.
Полна мошна баварская копейкою приезжего,
за свинство любопытствовать умеют здесь удерживать.
Когда
иди пешком ты к замку наверх по серпантину.
А если слабоватый, одышливый скиталец,
садись тогда в повозку, храни свой жир и смалец.
Тебя, навоз роняя, упряжка битюгов,
дотянет, как родная, до самых облаков.
Есть достопримечательность у самого подножия:
в старинном ресторанчике ждёт сладкое прохожего.
Опудренные сахаром здесь пончики отменные,
едят их здесь десятками, и с кружечкой глинтвейна.
Затем, когда насытишься, в толпе таких, как сам ты,
япошек и китайцев шагай за чудесами.
И там, за поворотом, вливайся смело в очередь,
купи себе билеты, и милой тёщи дочери.
И в час затем назначенный с толпой других туристов
скорей врывайся в замок, бери его на приступ.
Своих незабываемых пятнадцати минут
ты проведи хозяином в баварском замке тут.
Узнай, где почивал король, на троне чем сидел,
что ел и пил, о чём мечтал, когда в окно глядел,
как совращён был Вагнером, забросил все дела,
и как братва баварская с поста его смела,
как ранним утром Людвига поймали прямо в спальне
и в ссылку вместе с доктором отправили нахально,
и где всего-то пару дней в стенаниях и воплях
смог провести он, а затем был с доктором утоплен.
Когда же ты на божий свет из мрака замка выйдешь,
то селфи сделай, и – вперёд, куда-нибудь на лыжи,
но перед этим запиши в каком-нибудь дейвайсе
названье замка – Нойшванштайн, не то забудешь сразу.
– – А может был расстрелян Достоевский? –
А может, был расстрелян Достоевский
и все мы – лишь его загробный мир?
И всё, что видим мы, вполне уместно,
и Маркс, и Энгельс, даже ленинский клистир?
Об этом ли вселенском геморрое
печаловаться нам да горевать?
Мы лишь – литературные герои,
всё та же чернь и грёбаная знать.
Всё то, что так похоже на химеру,
химерой и является. В бреду
есть те, кто всё грустит по эсэсэру,
есть те, кто в лысых верит какаду.
Есть те, кто верит им, придурковатым
несвежим книжным юношам в очках,
но лишь на неизвестного солдата
надеются, когда приходит враг.
И в ящике – не некто долбанутый
вещанье непрестанное ведёт,
а классиком в свободную минуту
свободносочинённый идиот.
Вошли в эпилептические сферы,
в мерцание невротической среды
мы только по причине высшей меры,
как пулевые в черепе следы.
Уместен даже выродок уханьский
размером всего в тридцать килобаз,
когда весь мир – как лагерь арестантский,
как Фёдора Михалыча рассказ.
– – Все те, кто разместился целиком –
Все те, кто разместился целиком
толпой нестройной там, в XX-том веке,
кого любил, с кем просто был знаком,
кого не знал, – все были человеки,
какими мы и в нашу меру сил
стараемся пребыть и в наше время,
кто в новый век спеша, переступил
барьер невидимый, рассыпавшись, как семя,
по незнакомым, в общем-то, местам,
лишь наспех приспособленным для жизни,
среди лежащих всюду, зде и там,
тех чресл, из которых все мы вышли.
–– Крестьянский быт уже не тот –
Крестьянский быт уже не тот,
и в старых избах по деревне
за ради отдыха живёт
потомок хлебопашцев древних.
Живёт не так как было в старь
общины сельской член отпавший,
а наезжает как мытарь
на эти пажити и пашни.
Пузцо футболкой обтянув,
с недавних пор столичный житель,
по пробкам мается, в длину
шоссе забив как накопитель,
в субботу ломится с утра
по Щёлковке и Ярославке,
чтобы доехать до двора,
где было семеро по лавкам,
а нынче, сайдингом обит
и полон грустных приведений,
дом прадеда ещё стоит
среди заморских насаждений.
– – Весенний воздух в городах тяжёл –
Весенний воздух в городах тяжёл
и жителям он нагружает плечи,
лишь только за порог ты перешёл,
густая изморось летит тебе навстречу,
и ты идёшь сквозь мелких капель рой,