Озеро, полное блеска
Шрифт:
Положенное счастье дуракам
ко мне все льнёт как верный признак касты.
Как Сирано сую свой долгий нос
в твои дела. Тебе, полузнакомой,
я многих слов еще не произнес,
каких ты не дала б сказать другому.
До белого каленья высоты
я доберусь, в печи спалив поленья,
которые рассматриваешь ты
как некие словесные явленья.
– – Постовой –
Серо, сыро. Город вымер. Только в маске голубой
на пустынном перекрёстке мент зияет постовой.
Маска рот его прикрыла, а над маской нос торчит,
всё, что мать не дородила, доработали врачи.
Он стоит, угрюмый витязь, двести пять его костей
под сукном казённой формы город делают пустей,
нет ни имени, ни званья, ни покоя нет, ни сна,
мимо лето, следом осень, а затем – зима, весна.
– – Альфа и омега –
Там где альфа и омега
Между небом и землею
Гроб качается сосновый
Тесной туфелькой хрустальной
И мелодии фальшивой
Полупьяного оркестра
Задает печальный ритм
Старый желтый барабан.
Пахнет ладаном и хвоей
Мерно шаркают подошвы
А вороны на березе
И черны и неподвижны
И усталых музыкантов
От простуды до забвенья
Отделяют два-три шага
И всего лишь три рубля.
– – Черный Квадрат Филимонова –
Немая сцена Черного Квадрата.
Засиженное мухами стекло
лишь только Филимонова влекло,
а публика все двигалась куда-то.
Простые люди выходного дня
стекались к ярко брызнувшим палитрам
и льнули, словно к праздничным поллитрам,
к удушливому месиву огня.
А Филимонов, словно вышед не отсюда,
нездешне в синих сумерках парил
и потому квадрат заговорил
так внятно, словно звякнула посуда.
– – Мир многомерный множества хранит –
Мир многомерный множества хранит
В коробочках, салфетницах, комодах,
В корзинках, туесах и сундуках,
За шелковой подкладкой, в портмоне,
В конвертах неотправленных посланий
И в тесных тюрьмах писем нераскрытых.
Хранит в свечах бегучий свет и воск,
Освобождая в вечер холокоста,
Хранит в тепле колен, сведенных вместе,
В атласных складках сгибов локтевых,
В шкафу неловко втиснутым скелетом
И в детской комнате портретом Дориана.
– – Переводчица –
и потянется набережная неспешно,
сдержанно прислушиваясь к разговору,
столбенея чугуном, литым узором,
чиркая о каблучки камнем грешным,
сожалея лишь о том, что лежит под спудом
что не может трёпом поддержать трепет
королевы переводов, парапетов,
пешеходов и дельтапланеристов
– – Розеттский камень –
Меж землею и веками
С поседевшими стихами
Был сокрыт Розеттский камень,
Тяжким временем храним.
Прах людей лежал над ним.
Годы шаткие ветшали.
Дамы пышные блистали,
Но их платья все же стали
Зыбкой ветошью и сном,
И лишь тлен их был весом.
В тесной клетке строк умерших
Время выедало бреши,
И для конных, и для пеших
Путь вился в один конец:
Лишь родился – уж мертвец.
И синицы разлетались
Из летка тяжелой стали,
Бесконечную усталость
Разносили по мирам.
Зарастали язвы ран.
Позабыт сует мелькавших
Тяжкий холм. И сизый кашель
Бога смертного. И сажа
Пёкших хлеб печей. И труб
Кирпичи распались вдруг
И осыпались листвою
Среди пепла пестрым роем.
Кто судьбу твою откроет,
Ты, пришлец из тьмы веков
В тяжком бремени оков?
В лоне Франции далекой
Крик младенческий из легких.
И священник вывел строки
Старой немощной рукой:
"Шампольон крещён был мной".
Шампольон розовощёкий
В мир открыл две узких щёлки
И наполнил вечным соком
Развивающийся мозг:
Не жалел учитель розг.
А солдат-завоеватель
Пыль веков и прах лопатил,
Соль несли потоки капель
Пота по щетине щёк.
И лишь случай, не расчёт,
Так направил штык лопаты
В чрево пыльного оклада,
Что рука нашла солдата
Плоский розовый живот
Камня толстого. И вот
Глыбу вынесли наружу
Пота горького. И ужас
Свёл в морщины камня лоб.
А солдат ножом поскрёб
Эту розовую плоскость.
Разбросав ногами кости,
Не скрывая лютой злости,
Он чертей теперь поносит,
Что не выкопал алмаз
Иль хотя бы древний таз,
Чтоб продать сей клад презренный
И войти в родные стены