Озеро
Шрифт:
— Тебе приснился замечательный, вещий сон, Гимпэй. Он означает, что тебя ждет блестящее будущее, — говорили ему. Накануне Яёи подарила ему книжку, в которой на картинке был изображен дирижабль. Гимпэй ни разу в жизни не видел настоящего дирижабля, хотя в те годы ими еще пользовались. Потом наступил век самолетов, и дирижабли исчезли. Как давно это было, когда он увидел сон о дирижабле и морском окуне! Сам Гимпэй расценил свой сон не как намек на карьеру, а как знамение, предвещавшее, что он женится на Яёи. Но в реальной жизни успех ему не сопутствовал. Даже если бы он не потерял место учителя в колледже, у него не было никаких перспектив сделать карьеру. Ему не хватало сил выпрыгнуть из человеческих волн, как выпрыгнул в его сне из моря окунь, не оказался
С тех пор как Гимпэй узнал, что Хисако рассказала Онде об их отношениях, он старался на занятиях не глядеть на свою возлюбленную. Его взгляд помимо воли притягивало к месту, где сидела Онда. Однажды он встретился с ней на школьном дворе и стал уговаривать, чтобы она сохранила тайну, даже угрожал ей. Она отказалась, обвинив его не столько из чувства справедливости, сколько из интуитивного ощущения его вины. Именно за это она его ненавидела.
Гимпэй попытался объяснить Онде, как дорога ему любовь Хисако, на что та с присущей ей прямотой ответила:
— Учитель, вы — бесчестный человек.
— Ты сама бесчестная личность! Что может быть бесчестней, чем разглашение тайны, которую доверили тебе одной?! В тебе, наверное, сидит какое-то ядовитое насекомое — сколопендра или скорпион.
— Я никому не рассказывала о ваших отношениях.
Но вскоре Онда отправила анонимные письма директору колледжа и отцу Хисако, подписавшись: «Скорпион».
Отныне Гимпэй мог лишь тайно встречаться с Хисако. Особняк, который приобрел ее отец после войны, находился в бывшем пригороде Токио, а в их прежний дом в районе Яманотэ попала бомба, и он сгорел. Осталась лишь наполовину разрушенная каменная ограда. Вот это-то место и избрала Хисако для их свиданий. Здесь, за оградой, навряд ли кто-нибудь смог бы их обнаружить. На пустырях в этом квартале бывших фешенебельных особняков быстро вырастали новые дома, и здесь стало не так опасно и жутко, как в ту пору, когда весь район лежал в руинах. Трава за оградой была достаточно высока, чтобы скрыть влюбленных от любопытных глаз. Кроме того, Хисако — тогда еще молоденькая школьница — чувствовала себя здесь, на месте ее прежнего дома, в безопасности.
Хисако не решалась теперь писать Гимпэю, а он тем более не мог отправлять ей письма или звонить по телефону домой или в колледж. Обращаться к кому-либо с просьбой передать ей письмо или записку он тоже считал опасным и поэтому фактически был лишен всякой возможности поддерживать с ней связь. Они договорились писать свои письма мелом на внутренней стороне заросшей травой ограды. Здесь вряд ли кто-либо мог обнаружить их послания. Правда, мелом там много не напишешь, и своеобразные письма Гимпэя состояли главным образом из цифр — дата и час, когда бы он хотел встретиться с Хисако. Гимпэй время от времени заглядывал сюда, чтобы, прочитав ответное послание девушки, узнать, сумеет ли она прийти в назначенный час. Она приходила к ограде и оставляла свой тайный знак, хотя могла бы в ответ послать ему письмо с нарочным или телеграмму.
В тот день, когда Гимпэй, сидя в такси, открыл для себя голубой и розовый мир, о свидании попросила Хисако. Она ждала его, спрятавшись в траве у ограды. Однажды он ей сказал: «Судя по высоте ограды, твой отец чуждался людей. Наверное, сверху она была утыкана гвоздями и битым стеклом». Из построенных вокруг одноэтажных домов заглянуть во двор было невозможно. Даже со второго этажа единственного здесь двухэтажного дома треть участка оставалась вне поля зрения. Зная об этом, Хисако выбрала укромный уголок поблизости от ограды. Ворота, по-видимому, были деревянные и сгорели. Участок не продавался, и сюда никто не заходил — ни чтобы прицениться, ни просто из любопытства. Поэтому Гимпэй и Хисако могли спокойно встречаться здесь
— Ты зашла сюда по дороге домой? — Гимпэй положил ей руку на голову, потом притянул к себе, зажав в ладонях ее побледневшие щеки.
— Учитель, у нас очень мало времени. Родители точно высчитали, сколько минут мне требуется, чтобы добраться от колледжа до дома.
— Так…
— Они не разрешили мне даже остаться после занятий на лекцию, посвященную «Повести о доме Тайра» [3] .
— Не может быть! Значит, ты уже давно ждешь? И вот так все время на корточках? Наверно, ноги затекли! — Гимпэй усадил ее к себе на колени, но Хисако, стесняясь дневного света, соскользнула на землю.
3
«Повесть о доме Тайра» — средневековое повествование о расцвете и падении одного из крупнейших феодальных кланов Японии.
— Учитель, вот… возьмите.
— Что это? Деньги?.. Откуда они у тебя?
— Я украла их для вас. — Ее глаза радостно сияли. — Здесь двадцать семь тысяч иен.
— Это деньги твоего отца?
— Я нашла их в комнате матери.
— Мне не нужны деньги. Положи их обратно, пока не узнали о пропаже.
— Если они узнают, я подожгу дом.
— Не уподобляй себя Осити из овощной лавки… [4] Слыханное ли дело: из-за двадцати семи тысяч иен поджечь дом стоимостью более десяти миллионов!
4
В 1682 г. во время большого пожара в Эдо (нынешний Токио) дочь владельца овощной лавки Осити влюбилась в юного послушника в храме, куда она прибежала, спасаясь от огня. Любовь ее была столь сильна, что вскоре она сама подожгла свой дом, чтобы, спасаясь, прибежать в храм и вновь встретиться с возлюбленным. Ее осудили и отправили в тюрьму за поджог. Этот факт использовал известный японский писатель Ихара Сайкаку в повести «Пять женщин, предавшихся любви», он послужил сюжетом и для ряда пьес Кабуки.
— Думаю, мать не станет поднимать шум — эти деньги она припрятала от отца, и он о них ничего не знает. Прежде чем их забрать, я все хорошенько обдумала. А возвращать взятое — опасно. Я обязательно начну трястись от страха, сделаю что-то не так, и меня поймают.
Уже не в первый раз Хисако воровала деньги для Гимпэя, хотя он об этом сам не просил.
— Зачем ты это делаешь? — упрекнул ее Гимпэй. — Я ведь не умираю от голода. Секретарь господина Ариты — президента одной компании, — мой давнишний друг еще со студенческих времен, часто заказывает мне писать для его начальника доклады. Этого заработка мне хватает на то, чтобы сводить концы с концами.
— Господин Арита… А как его имя?
— Отодзи Арита. Совсем дряхлый старик.
— Боже мой! Да ведь этот Арита — председатель попечительского совета в новом колледже! Мой отец именно к нему обратился с просьбой, чтобы меня перевели туда.
— В самом деле?
— Значит, вы писали для господина Ариты и речи, с которыми он выступал в нашем колледже? Вот уж не знала!
— Такова жизнь.
— Да, такова жизнь… Знаете, иногда в лунные ночи я любуюсь на полную луну и думаю: может быть, и вы в этот час глядите на нее… А в ветреные, дождливые дни меня охватывает беспокойство: каково вам там одному, в вашем жилище?
— Секретарь Ариты рассказывал мне, что старик страдает странным видом фобии, и просил меня по возможности не употреблять в речах, которые я для него пишу, слова «жена» или «брак». А мне-то подобные слова представлялись вполне уместными для речей, которые произносились в женском колледже. С ним не случались во время выступлений приступы неврастении?
— Не замечала.
— Должно быть, так. На людях неврастеник себя сдерживает, — пробормотал Гимпэй.
— А какие они — неврастеники?