Ожерелье королевы
Шрифт:
– Государь. – воскликнула Мария Антуанетта. – Вы пришли как нельзя кстати. Государь, новая клевета, новое оскорбительное обвинение, которое необходимо опровергнуть.
– Что такое? – подходя к ней, осведомился Людовик XVI.
– Сплетня, государь, гнусная сплетня. Она будет распространяться. Помогите мне, государь, потому что на сей раз меня обвиняют не враги, а мои друзья.
– Друзья?
– Эти господа: мой брат, прошу прощения, его высочество граф д'Артуа, господин де Таверне и господин де Шарни уверяют – меня уверяют! – что видели меня на балу в Опере.
– На
– Да, государь.
В комнате повисло грозное молчание.
От г-жи де Ламотт не укрылась мрачная тревога короля. Отметила она и смертельную бледность королевы. Всего одним словом, одним-единственным словом она могла бы прекратить их мучения; одним словом могла бы уничтожить все прошлые обвинения и оберечь королеву на будущее.
Но сердце ее не дрогнуло, не заставило сделать это, а причиной были корыстные соображения. Жанна подумала: уже поздно; она солгала, рассказывая о событиях у Месмера, и теперь, если она изменит свои показания, станет ясно, что в первый раз она сказала ложь, бросила королеву на произвол судьбы при опровержении первого обвинения, а это значит, не стать ей новой любимицей королевы, и на всех надеждах на будущие профиты придется поставить крест. Поэтому она смолчала.
Король переспросил с обеспокоенным видом:
– На балу в Опере? Откуда эти сведения? Графу Прованскому известно об этом?
– Но это же неправда! – вскричала королева, и в голосе ее слышалось отчаяние несправедливо обвиненного. – Неправда! Граф д'Артуа заблуждается, господин де Таверне заблуждается. Вы заблуждаетесь, господин де Шарни. Но ведь можете же вы ошибиться!
Все трое поклонились.
– Послушайте, велите прийти сюда всем моим людям, всем без исключения, и допросите их. Этот бал был в субботу, да?
– Да, сестра.
– Так. Что же я делала в субботу? Пусть мне скажут, не то я и вправду поверю, что ходила на этот проклятый бал в Опере, но уверяю вас, господа, меня там не было.
Вдруг король, простерев руки, пошел к королеве; глаза у него сияли, на лице была улыбка.
– Так бал был в субботу, господа? Это точно? – спросил он.
– Да, государь.
– В таком случае, – произнес король с радостным и совершенно успокоенным видом, – вам достаточно спросить всего лишь свою камеристку Мари. Быть может, она припомнит, в котором часу я в тот день пришел к вам. Если не ошибаюсь, это было около одиннадцати.
– Верно, государь! – не помня себя от радости, воскликнула Мария Антуанетта.
И она бросилась ему в объятия, но тут же, покраснев и сконфузившись, оттого что все смотрят на нее, спрятала лицо на груди короля, который нежно поцеловал ее в голову.
– Ну что ж, придется мне купить очки, – заметил граф д'Артуа, оторопевший одновременно от изумления и от радости. – И тем не менее я эту сцену не отдал бы и за миллион. Вы согласны со мной, господа?
Бледный как мел, Филипп прислонился к стене. Безразличный и невозмутимый Шарни стер со лба пот.
– Поэтому, господа, – сказал король, наслаждаясь произведенным впечатлением, – у королевы просто не было возможности отправиться на бал в Оперу. Вы можете думать все, что вам угодно, а королева, уверен, удовлетворится моим свидетельством.
– Пусть граф Прованский думает что угодно, – бросил граф д'Артуа, – а я посоветую своей жене таким же образом доказывать алиби, когда ее будут обвинять, что она провела ночь вне дома.
– Брат!
– Целую вам руки, государь.
– Шарль, я иду с вами, – сообщил король, в последний раз поцеловав жену.
Филипп не шелохнулся.
– Господин де Таверне, а вы не намерены сопровождать графа д'Артуа? – сурово осведомилась королева.
Филипп весь напрягся. Кровь бросилась ему в голову, прилила к глазам. Он чуть не потерял сознание. У него едва хватило сил поклониться, взглянуть на Андреа, бросить угрожающий взгляд на де Шарни и не выдать своих немыслимых страданий.
Он вышел.
Королева оставила при себе Андреа и г-на де Шарни.
Положения Андреа, оказавшейся между братом и королевой, между привязанностью и ревностью, мы не смогли бы изобразить, не задержав хода драматической сцены, в которой король появился, чтобы привести ее к счастливой развязке.
А между тем ничто так не заслуживало нашего внимания, как страдания девушки: она чувствовала, что Филипп отдал бы жизнь, лишь бы не допустить беседы королевы с Шарни, да и сама понимала, что у нее разорвалось бы сердце, если бы, последовав за братом, чтобы утешить его, как и должно было ей сделать, она оставила бы Шарни с королевой и г-жой де Ламотт в неестественной обстановке, вернее, в куда более неестественной, чем даже наедине. А что будет именно так, она догадалась по скромному и одновременно непринужденному поведению Жанны.
Как объяснить то, что она чувствовала?
Была ли это любовь? Нет, любовь не принимается и не растет с такой стремительностью в стылой атмосфере придворных чувств. Любовь, это редкое растение, любит расцветать в щедрых, чистых, нетронутых сердцах. Она не дает корней в сердце, обезображенном воспоминаниями, на почве, промерзшей от слез, которые годами скапливались в ней. Нет, то, что м-ль де Таверне чувствовала к г-ну де Шарни, не было любовью. Да она и сама усиленно отвергала подобную мысль, потому что поклялась никого никогда не любить в этом мире.
Но тогда почему она так страдала, когда Шарни обратился к королеве с изъявлениями почтения и преданности? Несомненно, здесь присутствовала ревность.
Да, Андреа признавалась себе, что испытывает ревность, но не ревность, вызванную тем, что мужчина может полюбить не ее, а другую, но ревность женщины, которая могла бы внушить любовь и ответить на нее.
Она с грустью смотрела на проходящих мимо нее прелестных влюбленных нового двора. Эти дерзкие и пылкие люди не понимали ее и после положенных знаков уважения удалялись; одни, потому что ее холодность проистекала не из философских убеждений, другие же, потому что холодность эта составляла странный контраст с легкостью нравов прошлой эпохи, из которой, казалось бы, пришла Андреа.