Ожерелье королевы
Шрифт:
Но тут же она подумала:
«Как! Эти двое уже на воле, их уже отпустили, исполнив все формальности, а я даже ничего не знаю! Почему же мне ничего не сообщают?»
Ее охватила дрожь.
Рядом была г-жа Юбер: она внимательно и молча следила за происходящим; казалось, ей все было понятно, но она ничего не объясняла Жанне.
Жанна уже хотела потребовать у нее необходимых объяснений, но тут ее внимание привлек новый взрыв шума, доносившийся со стороны моста Менял.
Теперь на мост въезжал окруженный людьми фиакр.
В фиакре Жанна узнала Оливу, которая улыбалась и показывала народу дитя; Олива также уезжала, свободная и веселая, а люди
Посреди моста ждала почтовая карета. Там за спиной приятеля прятался г-н Босир, не дерзавший открыто присоединиться ко всеобщему ликованию. Он подал Оливе знак, и та вышла из фиакра под крики толпы, которые готовы были превратиться в улюлюканье. Но что такое улюлюканье для артиста, которому грозили град тухлых яиц и изгнание из театра!
Олива села в карету и очутилась в объятиях Босира; он так стиснул ее, что едва не задушил, и больше не размыкал рук; орошая ее слезами и осыпая поцелуями, он перевел дух только в Сен-Дени, где они переменили лошадей, не встретив никаких помех со стороны полиции.
Тем временем Жанна, видя, что все эти люди отпущены на свободу, веселы и счастливы, удивлялась, почему ей никто ничего не сообщает.
– А как же я? – вскричала она. – Почему ко мне применяют такую изощренную жестокость, почему не сообщают приговор?
– Успокойтесь, сударыня, – промолвил Юбер, входя, – успокойтесь.
– Не может быть, чтобы вы ничего не знали, – отвечала Жанна, – вы знаете! Вы знаете! Так скажите мне!
– Сударыня…
– Если вы не варвар, скажите мне: вы же видите, как я страдаю.
– Нам, сударыня, простым тюремным надзирателям, запрещается разглашать приговоры: их читают секретари суда.
– Если вы просто боитесь, то вы чудовищно жестоки! – воскликнула Жанна в приступе ярости, испугавшем привратника, который опасался повторения вчерашней сцены.
– Нет, – сказал он. – Успокойтесь, успокойтесь же.
– Тогда говорите.
– А вы наберетесь терпения и ничем меня не выдадите?
– Обещаю, клянусь, только говорите!
– Ну что ж! Его высокопреосвященство оправдан.
– Знаю.
– В отношении графа Калиостро дело прекращено.
– Знаю! Знаю!
– С мадемуазель Оливы снято обвинение.
– Дальше! Дальше!
– Господин Рето де Билет приговорен…
Жанна содрогнулась.
– …к галерам.
– А я? А я? – в исступлении топая ногами, возопила она.
– Терпение, сударыня, терпение. Вы же обещали, не правда ли?
– Ну вот, я успокоилась, только говорите. Я приговорена?
– К изгнанию, – нетвердым голосом произнес привратник, отводя глаза.
В глазах у графини вспыхнул огонь радости, вспыхнул и тут же погас.
Потом она испустила пронзительный вопль и в притворном обмороке упала на руки Юбера и его жены.
– А что было бы, – шепнул привратник на ухо г-же Юбер, – если бы я сказал ей правду?
«Изгнание… – размышляла Жанна, простертая в притворном припадке, – это означает свободу, и богатство, и отмщение, об этом я и мечтала… Победа!»
40. Казнь
Жанна все еще ожидала секретаря суда, который, как обещал привратник, должен был явиться к ней и огласить приговор.
Теперь, когда ее уже не терзала тревога, она страдала только от сравнения своей участи с участью других подсудимых, иными словами, от гордыни. Но она говорила себе:
«Какое дело мне, неразумной женщине, до того, что суд счел господина де Рогана невиновным, а меня виноватой? Разве меня карают за совершенную мною ошибку? Нет. Если бы в глазах света я была истинной и законной Валуа, если бы за меня, как за его высокопреосвященство, хлопотали принцы да герцоги, выстраивались на пути у судей, умоляя их всем своим видом, и траурным крепом на шпагах, и белыми траурными нашивками на платье, – не думаю, что бедной графине де Ламотт было бы отказано, и уж конечно, в предвидении столь высокого заступничества представительницу рода Валуа избавили бы от позора скамьи подсудимых.
Но к чему ворошить прошлое? Оно мертво. Завершилось наконец главное дело моей жизни. Занимая двусмысленное положение и в свете, и при дворе, готовая рухнуть от любого дуновения свыше, я прозябала и, быть может, была обречена кануть в ту самую нищету, которая была мне в жизни первой и неласковой наставницей. А нынче совсем другое дело! Изгнание! Осуждена на изгнание! Это значит, что я вправе увезти с собой в сундуке свое сокровище, проводить зиму под сенью апельсиновых деревьев в Севилье или в Джирженти [153] , а лето – в Германии или Англии; я молода, хороша собой, знаменита, я сумею истолковать этот суд в свою пользу; что мне помешает жить в свое удовольствие вместе с мужем, если его, подобно мне, отправили в изгнание (а я знаю, что он на свободе), или с друзьями, которые всегда вдохнут в меня счастье и молодость?
153
Город в Сицилии.
А тогда, – углубившись в эти горячечные мысли, продолжала Жанна, – пускай кто-нибудь скажет мне, отверженной горемычной изгнаннице, что я беднее королевы, окружена меньшим почетом, вызываю больше осуждения: ведь мое осуждение было ей безразлично. Что значит земляной червь в сравнении с львом! Ей было важно, чтобы парламент осудил кардинала де Рогана, а судьи объявили, что кардинал ни к чему не причастен!
Но каким же образом они собираются теперь сообщить мне приговор и выслать из королевства? Неужели они станут мстить женщине и применят к ней все строгости, предусмотренные законом? Отрядят солдат, которые препроводят меня до самой границы? Торжественно возвестят мне: «Недостойная! Король изгоняет вас из страны!» Нет, вершители моей судьбы снисходительны, – с улыбкой возразила она сама себе, – они больше не держат на меня зла. Они гневаются только на славное парижское простонародье, которое вопит под их балконами: «Да здравствует кардинал! Да здравствует Калиостро! Да здравствует парламент!» Вот их истинный враг: простой народ. О да, это их отъявленный враг; вот я понадеялась на моральную поддержку народного мнения и не прогадала!»
Тут Жанна принялась мысленно готовиться к будущему и улаживать свои дела. Она уже размышляла о том, куда поместит бриллианты, как устроится в Лондоне (дело было летом), когда внезапно ее ум – но не сердце – пронзило воспоминание о Рето де Билете.
– Бедняга! – с недоброй улыбкой произнесла она. – Ему пришлось за все расплатиться. Искупление грехов всегда достается на долю подлых душ – подлых в философском смысле слова; такие козлы отпущения всегда вырастают как из-под земли в тот самый миг, когда в них является нужда, и над ними с самого начала занесена рука, которая их покарает.