Ожоги сердца (сборник)
Шрифт:
Неужто Ирина? Да, она: на плече два ремня — на одном фотоаппарат, на другом отцовский планшет. Дочь знакомого по фронту партработника, бойкая и острая на язык девушка, Ирина Николаева, инструктор мотоклуба, часто выступает в газете с заметками о нарушителях правил дорожного движения, о плохих и хороших водителях. Дружит с ребятами из девятой комнаты, где староста Василий Ярцев. Про Ярцева тоже писала. Хотели лишить парня водительских прав за аварию, а она доказала, что виновата какая-то ротозейка. Ротозейкой, кажется, назвала себя. От отца унаследовала смелость и прямоту. Тот ведь тоже умел даже перед подчиненными признавать свои ошибки. Подниматься бы ему по ступенькам на корпусные и армейские этажи партийного руководства, да
— Иринка! — окликнул девушку Федор Федорович. — Ты с кем это в прятки играешь?
Ирина вышла из-за сосны. Лицо бледное, в глазах тоскливая озабоченность.
— Не хотела отвлекать вас от прогулки. Тут так хорошо думается, — сказала она явно не то, что думала.
— Спасибо, — поблагодарил ее Федор Федорович. — Однако не годится обманывать старших… Ты вроде чем-то встревожена?
— Если б только я одна… Нет, я все равно остановила бы вас на бугре. Там ребята из девятой, они с работы отпросились.
— И меня к ним «в самоволку» тянешь?
— Федор Федорович, — взмолилась Ирина, — ребята просили…
Вот и пойми себя, Федор Ковалев. Тебе казалось, что твоя память мешает найти общий язык с молодыми людьми, что твой жизненный опыт пригоден всего лишь для того, чтобы сказать: «Вот мы как утверждали себя, а вы?» — а тут вдруг парни с работы ушли, чтоб убедить тебя самого, как ты не прав и как ты нужен им в каком-то, вероятно, сложном и трудном деле…
Федор Федорович прибавил шагу в сторону Крутояра.
Ирина шла теперь рядом с ним, не нарушая молчания. Они пересекли овраг, поднялись на отлогий бугор, пока еще голый, ничем не защищенный от ветра с моря и от степной пыли Заволжья.
Это и есть Крутояр. Именно здесь вырос за четыре года автоград — город автомобилистов на двести тысяч жителей. Многоэтажные дома, широкие проспекты, скверы. И все это в густом лесу кранов. Когда закладывались фундаменты первых домов, здесь дозревала кукуруза совхоза имени Степана Разина. Высокая, в рост человека, початки в наливе рвали на себе рубашки от полноты. Земля будто знала, что последний раз предстоит собрать на этом месте урожай, и расщедрилась. Чуть дальше в степь, где раньше в такую пору желтела стерня и горбились кучи соломы, развернул свои плечи автомобильный завод-гигант. Стекло, алюминий, белизна керамических плиток на облицовке заводских корпусов! А какие кружева автоматических линий искрятся в цехах: все движется, все вращается. Массовое производство автомобилей. Эх, скинуть бы Федору Федоровичу со своего счета лет тридцать да прийти сюда с былым запасом сил и здоровья: а ну, давайте потягаемся, у кого больше сноровки, ведь наше поколение тоже не чуралось техники…
Федор Федорович даже не заметил, что они с Ириной идут по самой кромке берега. Внизу, под кручей, шумит и пенится вода. Мощные с белыми козырьками волны одна за другой со всего размаха грозно и неотвратимо наносят удары, подмывают кручу снизу, чтоб отвоевать себе побольше простора для разбега, и, кажется, предупреждают: «Ух-ходи! Ух-ходи…»
Федор Федорович взял за руку свою спутницу и отвел чуть в сторону от кручи. В самом деле, этот берег еще живой. Он вздрагивает, местами обваливается. Черными стрелами носятся над ним стрижи. Они прилетели сюда из степного оврага с устойчивыми берегами и здесь, на «живом» берегу, еще не настроили гнезд. Стрижи появляются перед сумерками, когда пресноводное море бьет в штормовой набат, чтобы порезвиться над кручей. Хватать и подсекать добычу в воздухе — радость стрижа, жадной и недоброй в своем крылатом мире птицы. Шторм и обвал берегов — ее праздник.
Стрижи и рев волн насторожили Федора Федоровича, будто предупреждая о неминуемой опасности.
Волны неохватного разлива перегороженной здесь Волги теперь, казалось, все грознее и грознее дыбились перед Крутояром, повторяя одно и то же уже сурово и требовательно: «Ух-ходи! Ух-ходи…»
С тех пор как в Жигулевском створе легла гигантская железобетонная скоба плотины, прошло более пятнадцати лет, но еще никто не может сказать, что рукотворное море обрело берега и успокоилось. Нет, Волга, кажется, не смирилась, и неизвестно, когда смирится с сотворенными человеком границами разлива. Как она хлестала после перекрытия! Сначала со стоном и ревом покатила свои воды назад, будто отступила, чтоб с новой силой ударить и снести преграду на своем пути. Не получилось! Затем метнулась в обход скобы по отлогому восточному берегу. Не удалось! Помешало пятикилометровое крыло намывной плотины под каменной кольчугой. Тогда в гневе захлестнула луга, повернула вспять течение малых и больших притоков, подмяла под себя бывшие улицы, переулки старинного торгового города на Волге — стали они ее ложем.
Заполнились водой овраги, отступили от старого русла в голую степь десятки деревень, оставив под волнами неугомонной матушки-реки и плодородные пашни, и сенокосные угодья в низинах, а она все не может успокоиться. За эти пятнадцать с лишним лет размахнулась шире некуда, однако продолжает теснить берега. Кажется, до Уральских гор намеревается залить степь, дай только волю. Ненасытная и норовистая, не любит упряжки, вот и мечется, безумная, принося людям вместо добра постоянную тревогу.
Федор Федорович своими глазами видел, как она в прошлый год отмахнула целый клин пашни Борковского совхоза. Это в двадцати километрах выше Крутояра. А нынче там же в самый разгар лета расходилась так, что волны захлестнули не один гектар прибрежной земли вместе с созревающей пшеницей. И здесь бьется в подмытую ее волнами кручу, будто угрожает подрезать на созреве и город, и завод, и весь Крутояр. Вот ведь как бывает: стихия в слепом разгуле и к добру беспощадна.
Федор Федорович ощутил под ногами толчки. На этот раз ему даже показалось, что земля пошла вместе с ним в море. По военной привычке он визирным взглядом через два предмета зафиксировал свое положение: все в порядке, смещения не наблюдается. Однако дальний по визиру предмет оказался живым существом, неожиданно рванулся в сторону и рассыпался на несколько точек. Сию же секунду послышался гул — у-ух! Обвалился самый мыс кручи.
— Сумасшедшие! — крикнула Ирина сдавленным от возмущения голосом.
— Кого это ты так костишь?
— Ребят из девятой… Забрались на самый мыс…
«Не хватало еще утопленников», — про себя отметил Федор Федорович.
— В парке он должен быть, — продолжала Ирина. — Вчера вечером его там люди видели.
— Чья это мелкая душа такую смуту наводит?
— Федор Федорович, не мелкая, разве можно так? Он в партию вступал с вашей рекомендацией…
— Постой, постой, Ирина… Объясни толком, что произошло?
— Сейчас, вон ребята идут…
Подошли четверо из девятой комнаты, затем двое из восьмой. Федор Федорович знал их всех. Разные по складу характера ребята, со своими плюсами и минусами, почти все еще не могут отрешиться от мальчишеских выходок — и свистят у подъездов, и окна у них ночью вместо дверей — но сейчас все задумчивы, будто именно в этот момент каждый повзрослел лет на десять.
— Слушаю вас…
И тут неожиданная весть потрясла его: Василий Ярцев исключен из партии. Случилось это вчера вечером на заседании парткома строительного управления.
За что? И почему строительного управления? Парень уже полгода числится в штате испытательного цеха завода. Партбилет он не успел получить в связи с отъездом на стажировку в Турин, но партвзносы ежемесячно переводил по почте. Может, это в вину поставили? Но ребята ничего не могли объяснить. Сбивчиво рассказывали, что пришел Василий после заседания парткома в общежитие как приговоренный, сказал, что его исключили из партии, и, хлопнув дверью, выскочил из комнаты. Всю ночь его не было, утром на работу не вышел…