Озябнуть в Зимбабве
Шрифт:
Ярек, разумеется, поверил и обещал никому об этом не рассказывать. Правда, в тот же день он устроил истерику тёте Инге.
– А тебя знают вся Москва и весь Париж? – выпытывал Ярек у матери.
– Нет, конечно. Чего выдумал, – засмеялась тётя Инга, закручивая пряди волос на термобигуди. – Делать им там больше нечего, как какой-то разведёнкой интересоваться. В Париже особенно…
– Ну как же так?! Почему тебя не знают вся Москва и весь Париж? – разрыдался Ярек. – Ну почему, мама? – повторял он снова и снова, топая ножкой.
Тётя Инга ничего не поняла, однако
Вечером довольная мама укоризненно говорила мне:
– Видишь, как плохо, что ты разболтала нашу тайну. Тебе не жалко своих друзей? Хочешь, чтобы они страдали, как Ярек?
Я трясла головой: не хочу! Мне было жалко Ярека и очень стыдно.
– Нельзя хвастаться тем, что имеешь, – наставляла мама. – Гордись тем, что ты умеешь!
Но я пока ничего не умела. Правда, мама учила меня складывать буквы, считать с помощью счётных палочек и определять время на картонном циферблате. Циферблат она смастерила сама, и я увлечённо передвигала стрелки, когда мама требовала выставить то или иное время. Скоро, очень скоро я буду гордиться тем, что умею!
– Мама, – в другой раз спросил Ярек у тёти Инги, – это правда, что тётя Лида Каткова – поразительно красивая женщина?
Вот тогда-то тётя Инга догадалась, откуда ветер дует.
– Научила детей, – упрекнула она мою маму. – Внушаешь дочке всякую ерунду, а она во дворе всем разбалтывает. Как тебе не стыдно?
Тётя Инга вытащила зеркальце. «Поразительной красоты», конечно, не увидела, но то, что увидела, было очень даже неплохо: чёрные кудри, чёрные ресницы, некрупный породистый нос. Ничем не хуже «поразительно красивой» Лиды. Ничем!
– Я никого ничему не учила, – с достоинством отвечала Лида. – Дети впитывают всё, что видят вокруг, и делают собственные выводы.
И она, как бы невзначай, сладко потянулась, чтобы бюст под клетчатой ковбойкой «заиграл», закачался перед глазами соперницы. Та мгновенно скисла.
А я смотрела, слушала и думала: конечно, мама права! Вокруг нет никого красивее, никого лучше мамы. В Москве и Париже ведь не дураки сидят.
Мама Лида много читала. Поскольку на Пристани некому было разделить её страсть как к классической литературе, так и к западным детективам, она делилась прочитанным со мной. Мама читала мне замечательные детские книги, добывая их у знакомой продавщицы в Пржевальске, с которой подружилась специально, чтобы та сообщала ей о появлении на полках «Кыргызкниги» произведений Николая Носова, Александра Шарова или Александра Волкова. Однако детской литературой дело не ограничивалось, поскольку маме необходимо было с кем-то обсуждать произведения недетские.
И на меня целыми кипами обрушивались «Отверженные» с «Униженными и оскорблёнными». Сидя на горшке, я недоумённо внимала перипетиям астафьевского «Печального детектива». В моих ушах звучал крик матери несчастного младенца из чеховской повести «В овраге», которого «нехорошая тётя облила кипятком». (На мой резонный вопрос, почему мать ребёнка такое допустила, мама Лида сурово отвечала:
– Собирайся гулять, – говорила мама. – На прогулке я тебе перескажу детектив, называется «Женщина в белом», – и добавляла: – Сначала зайди в облако.
– А о чём эта книга, мама?
Мама почему-то сердилась:
– Ну, кто спрашивает – о чём книга? Так никто не ставит вопрос. Тебя должно в первую очередь интересовать, кто автор.
Значит, имя автора, написавшего книгу, может подсказать, про что она? Интересно…
– А кто автор? – послушно повторяла я.
– Уилки Коллинз.
Имя у автора было странное, как у местных Абдрасыла и Шавката. Я понимала, что надо выслушать мамину историю: у меня нет другого способа узнать, о чём книга.
Прогулка начиналась – и мама только-только открывала рот:
– Один молодой художник по имени Уолтер Хартрайт…
– Мама! А почему их всех так странно зовут? – перебивала я.
– Всё! Не буду я тебе ничего рассказывать, – злилась мама.
Прогулка продолжалась в угрюмой давящей тишине. Мы молча шли, шаг за шагом, метр за метром, и мамина рука, сжимавшая мою, была как деревянная.
Вот уже и со двора вышли.
– Мама! Ну расскажи, пожалуйста, – не выдерживала я.
– И вот этот Уолтер Хартрайт, – именно в эту самую секунду, не раньше и не позже, мама решала продолжить рассказ.
И угораздило же меня одновременно выпалить свою просьбу! Опять я её перебила! Мама замолкала. Окончательно. Навсегда.
Потом, когда мама перестала на меня сердиться – она была отходчива – я всё-таки услышала от неё эту детективную историю. Как и множество других историй. В мамином исполнении они обрастали художественными подробностями, которых я впоследствии не находила в книгах и от которых истории становились интереснее оригинальных.
У мамы были старший брат Витя и младшая сестра Лера.
Про тётю Леру я знала, что мама в детстве её нянчила, а потом, когда Лера поступила в тот же вуз, который когда-то закончила и мама – ЛИТМО, старшая сестра опекала и поддерживала младшую.
Дядя Витя, холерический технарь с задатками гения, после школы поступил в московский университет. С братом у мамы была связана невероятная история.
В студенчестве у дяди Вити была девушка Галя. Потом она заболела саркомой и умерла, и дядя Витя был совершенно убит горем, раздавлен, дезориентирован в свои девятнадцать или двадцать лет.
Стояли дикие морозы, разгар зимней сессии, а Лида в перерыве между экзаменами помчалась к брату в Москву. Она купила льготные билеты на самолёт от Ленинграда до Москвы и обратно, предъявив в авиакассе студенческое удостоверение. А поскольку на Лидином студенческом отклеилась фотография и он в одночасье сделался недействительным, Лида одолжила документ у своей подруги-однокурсницы – той самой Инги. Девушки были немного похожи: обе тёмненькие, худые – на официальном фото Ингу нетрудно было принять за Лиду.