Падай, ты убит!
Шрифт:
Но поведал Вовушка о том, как он преодолевал транспортные трудности, как на гигантском аэробусе ИЛ-86 пересекал страну, чтобы увидеть привязавшееся к нему голубоглазое существо, как сочинял причины отлучек, как доставал денег и как эти деньги ему доставались, как подкупал гостиничных стражей, срамился, унижался перед дежурными, швейцарами, горничными, которые время от времени вламывались в номер, чтобы убедиться не то в добропорядочности жильца, не то в его испорченности. Во всяком случае, они неудержимо хотели в чем-то убедиться, поскольку в выполнении указаний и инструкций заключался смысл их жизни. Казалось, все силы страны, вся ее подслушивающая и подсматривающая мощь были направлены на то, чтобы не произошло прелюбодеяния на втором этаже моршанской гостиницы — единственного пристанища в европейской части страны, где Вовушке удалось устроиться на ночь. А оно все-таки произошло, хотя радости никому не принесло, потому что к тому моменту все было настолько истоптано и изгажено во влюбленной Вовушкиной душе и в душе белокурого существа, согласившегося преодолеть с ним тяготы измены, что свидание превратилось в сущее наказание, и оба перенесли его с терпеливой покорностью.
Впрочем, вряд ли стоит жалеть бедного Вовушку. Все мы так привыкли к терпеливой покорности и изгаженности в душе, что давно уже не считаем это состояние каким-то особенным. В таком состоянии мы ходим в магазины, в конторы за справками, являемся на вызов к начальству, сидим на собраниях, что-то массово одобряем, против чего-то не менее массово гневаемся, упиваемся, так сказать, долгожданной демократией...
Заметили?
Стоит произнести это слово, как чувствуем, что ляпнули что-то запретное, заметили? Ладно, если ничего не случится, я это место вычеркну, когда буду править рукопись. А пока оставлю, приятно хоть какое-то время, пусть наедине с самим собой, побыть этаким вольнодумцем, а потом умудренно вычеркнуть сомнительные места. Издательские планы составляются на четыре-пять лет вперед, за это время может кое-что измениться, хотя жизненный опыт Автора заставляет его в этом месте криво ухмыльнуться.
Кстати, вы заметили, что слово «умудренно» имеет отрицательный смысл? За ним стоит осторожность, опасливость, хитренькая предусмотрительность. Поступить мудро — это поступить правильно, пренебрегая мелочью жизни и даже собственной судьбой. Поступить умудренно — значит, найти наиболее безопасный ход, оставить за спиной запасной выход, предусмотреть возможность скрыться черным ходом.
Кстати, именно черным ходом Вовушка и скрылся из моршанской гостиницы ранним летним рассветом. И трепетное существо увел с собой, похитив из стол а сонной дежурной оба паспорта.
Перечитывая рукопись, Автор обнаружил несколько лишних листков, показавшихся ему любопытными, и он решил сохранить им жизнь, введя в основной текст. Это были наброски — что необходимо сделать, что учесть, о чем помнить, чтобы повествование получилось цельным, без досадных белых пятен и безвольных провисаний.
Вот эти листки...
Предусмотреть появление кого-нибудь из редакционной братии.
Нефтодьев? А почему бы и нет? Пусть он.
Не бывает так, чтобы люди без особых причин расставались навсегда, обычно они прописываются в наших душах на постоянное жительство. Хочется нам того или нет, но мы являем нечто вроде арбатской коммуналки на двадцать комнат с одним туалетом. Крику, шуму, скандалов, выяснений отношений! Но ничего, живем, и все в нас уживается.
Не забыть о случае, когда Шихин с Игониной заперлись после работы в редакционной фотолаборатории, чтобы срочно отпечатать снимки о пуске какого-то шарикоподшипникового стана. Красные в красноватом свете фонаря, они почему-то разговаривали шепотом, наблюдая таинство возникновения пролетов цеха на белом листе бумаги в покачивающейся ванночке, неосторожно касались друг друга руками, касались коленками, да, и коленками тоже, смотрели друг другу в глаза, настороженно и смятенно...
Хотя нет, это не пригодится. Можно выбросить.
Моросилова? С ней тоже не все ясно, не все просто, а может быть, Шихину так только казалось. Он вообще воображал о жизни больше, чем следовало, за что и поплатился. Но когда однажды Прутайсов заглянул в общежитие, где жила Моросилова, и застал ее там с Шихиным за бутылкой вина... Конечно, он мог подумать все, что угодно, да что там говорить, он наверняка подумал все, что угодно, и даже некоторое время после этого случая уважал Шихина и краснел, встречаясь с ним. И напрасно.
И это вряд ли пригодится.
Вот Нефтодьев должен появиться. Он несет в себе чертовщину и сумасшествие. Такие люди сопровождают нас по жизни, и если вначале их мелькание перед глазами тяготит, то потом мы не можем без них обходиться, какая-то сила тянет нас к ним, чем-то мы от них питаемся. Слишком просто было бы объяснить жаждой собственного превосходства, скорее, мы ощущаем зависимость. Кажется, что всегда можно оборвать связь с этими выжившими из ума людьми, но когда пытаемся это сделать... Не тут-то было. Без них существование становится пустым, нам не хватает безумных взглядов, бессвязных речей, их безмерной уверенности в истине, которой они якобы обладают. Они не выдержали напряжения жизни и пребывают в мире, где опасности подстерегают их на каждом шагу — в родном отечестве, на обратной стороне Луны, в шихинском саду, даже оставаться наедине с самими собой они остерегаются. И правильно делают.
И, конечно, Тхорик. Он немного раздался, очки стали толще, глаза за ними сделались крупнее и выразительнее, от жизненных успехов ягодицы его расслабились, и не было в них уже прежней юношеской напряженности. Он тоже перебрался в столицу, но не как Шихин, а но приглашению, по переводу, за государственный счет, и не один контейнер заказывал, как Шихин, а целых три. Водитель упрекнул и его — за то, что поскупился и не заказал четыре. Ныне они встречаются с Шихиным в одних коридорах, не часто, но встречаются, и если обстановка позволяет, не узнают друг друга. В бумажки смотрят, газеты на ходу разворачивают или делают вид, что увидели кого-то желанного в конце коридора. А если уж деваться некуда, бросаются друг другу навстречу, жмут руки, хлопают по плечам, улыбаются до хруста за ушами и тут же разбегаются — торопясь, оглядываясь и делая ручкой.
Нет, Тхорик нам не пригодится. Ну его! Стреляться не заставишь, слишком он для этого трезв.
У федуловской бабы привычка — оттягивать сквозь платье резинку трусов и, бросая ее, звонко щелкать по мягкому животу. Видно, ей душно в срамной шерстяной темноте, и она время от времени запускает туда струю свежего воздуха.
Васька-стукач. Молчит-молчит, а потом как разразится руганью, как пройдется по нашим порядкам! Но все спокойны, знают, что он просто задает тему, ему но должности положено. Но когда ругается, трудно отделаться от ощущения, что он искренен. Конечно, искренен, ведь под одним небом живем.
Ружье. Оно должно быть старым, не просто ржавым, а именно старым, с длинным граненым стволом. Патроны отсырели, спусковой крючок проржавел, приклад обгрызли мыши.
Стреляться нужно на рассвете. И чтоб был туман. И дубы в тумане.
На чердаке загородка для Нефтодьева. В доме он появился никем не замеченный и жил никем не замечаемый.
Молодая мосластая баба в гамаке. Медлительная и созревшая для греха.
Адуев на постаменте. С блажным блеском в глазах и с каплями морских волн на лысеющем темечке.