Падай, ты убит!

Пронин Виктор Алексеевич

— Давайте к столу, — сказала Валентина. — Картошка стынет.

— Валя! — Ошеверов в ужасе схватился за голову. — Прости великодушно! Забыл! Забота о справедливости всегда связана с материальными и нравственными потерями. Пошли, Вовушка, ты тут самый надежный человек, как я вижу.

Быстро и озабоченно они пересекли сад, вышли на дорогу к ошеверовской машине. Разогретый на солнце грузовик поблескивал пыльным стеклом, забрызганными фарами, крашеным металлом. Воздух над ним дрожал и клубился, мелкая летающая живность, попадая в знойные восходящие струи, шарахалась в сторону, ища спасения в прохладе соседних садов. Свисающие из слепящего неба линии были почти незаметны.

Илья обошел вокруг своего мастодонта, попинал ногами шины, постучал кулаком в бок прицепа и, кажется, остался доволен осмотром.

— Это... — сказал он, оглядываясь. — Надо бы контейнер вскрыть. Там внутри рыба. Мороженый окунь. Филе. Очень вкусный и редкий по нынешним временам продукт.

— Но ведь нехорошо, Илья!

— Что нехорошо? Есть жареного окуня?

— Нет, вскрывать контейнер нехорошо, — стесняясь, сказал Вовушка. — Оно... это... ну... наказуемо.

— А ты знаешь, как можно забраться в контейнер, не вскрывая его?

— Нет, я такого способа не знаю, но ведь это... Отвечать придется. С тебя же спросят за сорванную пломбу?

— Обязательно спросят, — обреченно кивнул Ошеверов. — А что делать? У Митьки вон одна картошка, да и ту мы сейчас прикончим.

— Пойдем купим чего-нибудь, а? Здесь должны быть магазины...

— Ни фига ты в этом паршивом Одинцове не купишь. Понимаешь, Вовушка, если я приеду на базу, а пломба окажется целой... Меня на смех поднимут и уважать перестанут. А так... Ну проверят они весь груз, ну установят, что десяти килограммов не хватает. Может, они усохли, может, мне не доложили при загрузке, может, я в дороге изголодался и на костре этого окуня изжарил... И за такую адскую работу меня попрекнут двумя плитками окуня? Ни у одного контролера язык не повернется, а если повернется, тут же типуном покроется и окостенеет. В самом худшем случае оплачу я эти десять килограммов. И дело с концом. Зато мы будем с рыбой, будем весело общаться с друзьями, вкушать морские яства, оставим о себе хорошую память в этом прекрасном доме. Риск стоит тою, а? Давай, Вовушка, не робей. Инструмент есть, хватка тоже при мне, да и опыт кое-какой... Понимаешь, — Ошеверов подцепил ломиком проволочку и с наслаждением разорвал ее, — понимаешь, это как с твоими анонимками... Ты вынужден писать анонимки, чтобы доказать свою правоту, я вынужден вскрывать контейнер, чтобы выглядеть достойно. Мы нарушаем мораль, нарушаем законы, чтобы хоть чего-нибудь добиться, чтобы остаться людьми. Утверждаемся в воровстве, блуде, пьянстве... Какой-никакой, а все же вызов. Ты доказал свое первенство в изобретении лазерной штуковины? Доказал. Как? С помощью анонимок, клеветы и доносов на самого себя. Теперь моя очередь, — Ошеверов с силой ударил ломиком по металлической планке, и контейнер оказался вскрытым. — Теперь моя очередь подтвердить, что не зря я прожил на земле сорок лет с гаком, что могу для друга плитку мороженой рыбы раздобыть... Из самой Грузии вез! Это же надо так опозориться — до Москвы семь километров, а пломба цела! Стыд и срам! Наши ребята частенько вообще с пустым контейнером приезжают — все по дороге распродают, а потом говорят, что, дескать, изголодавшиеся жители какой-то там деревни ограбили... И ничего, сходит. Потому как за этим не выдумка, а правда святая!

— Из Грузии? — переспросил Вовушка. — А как окунь там оказался?

— Завезли самолетами, я вот вывожу грузовиками. В космос ракетами могут запустить, новая ракета, говорят, больше ста тонн мороженой рыбы на орбиту выводит. Там же у них в черных дырах все по талонам, по карточкам, по спискам. Бормотуху пьют по-черному, и вся тебе жизнь! Сказано — дыра!

И вскрыл Ошеверов контейнер, доверенный ему государством, вскрыл все-таки, чревоугодник толстобрюхий. Сорвал пломбу, откинул щеколду и распахнул дверь. Изнутри дохнуло холодом и темнотой. Вовушка озирался по сторонам, забегая с одной стороны машины, с другой, чтобы вовремя увидеть милицейскую цепь, окружающую их на месте преступления. Ошеверов, кажется, слышал, как с судорожными перебоями бьется его сердце, чувствовал, как не хочется тому быть застигнутым народными контролерами или просто сознательными гражданами, которых с каждым постановлением у нас становится больше, и, похоже, через год-второй все мы начнем ловить расхитителей, воров, взяточников, хватать их и тащить, хватать и тащить, неизвестно вот только, кто будет делом заниматься.

— Не боись, Вовушка, — сказал Ошеверов. — Авось. Ты веришь в авось?

— Кто же в него не верит...

— Тогда держи, — и Ошеверов, взяв из ближайшего ящика две заиндевелые, с красноватыми прожилками плитки, сунул их Вовушке в руки. А сам принялся не торопясь запирать двери контейнера. Закинул щеколду, натянул проволочку, подсунул ее под свинцовый бочоночек пломбы, закрепил. И только тогда увидел приплясывающего Вовушку — руки его, сжимавшие мерзлые плитки, покраснели, ладошки стали похожи на морских окуней. — А чего ты стоишь? — тараща глаза, прошептал Ошеверов. — Беги в дом, пока не поймали!

Вовушка не заставил себя упрашивать и, вскидывая коленками, бросился к дому, но не рассчитал, ткнулся в калитку всем телом, выронил ледяную плитку, кое-как ухватил ее, поднял, сунул под мышку и, страдая от холода, чувствуя, что бок его стынет и покрывается изморозью, протиснулся в ель, напоролся на куст боярышника, жалобно вскрикнул и боком, боком, приседая, приплясывая и постанывая, метнулся по дорожке к терассе.

А Ошеверов забрался в кабину так, что наружу торчал лишь его внушительный зад, обтянутый трусами из прекрасного черного сатина, поднял сиденье, повозился там, поминая кого-то недобрым словом, и из пружин, железок, тряпок извлек пластмассовую канистру литров на десять, а то и на все двенадцать. Вместе с канистрой тяжело спрыгнул на дорогу, подняв фонтанчики пыли босыми ногами, захлопнул дверцу и, затаенно улыбаясь, поволок гостинец к калитке.

Да, это было сухое грузинское вино. И все мы, герои, читатели, редакторы, рецензенты, издатели, обязаны отдать должное Илье Ошеверову за его выдержку и долготерпение, поскольку довезти за две тысячи километров канистру виноградного вина способен далеко не каждый. Всю дорогу, ощущая задом приятную тяжесть под сиденьем, он улыбался, предвкушая вот эту самую минуту, когда он будет тащить канистру, сопя и хмурясь — дескать, могли бы и помочь. А все, онемев, уставятся на него ошарашенно, потом начнут всплескивать ладошками, наперебой что-то говорить друг другу, и смысл сказанного будет примерно в том духе, что вот, мол, не знали мы до сих нор Илью Ошеверова, не ценили по-настоящему, посмеивались над ним, над его женой, над ее странным приятелем в майорском звании, а он-то, Ошеверов, вона, оказывается, какой! Канистру вина приволок! И откуда — из Грузии.

А ну-ка, пооглянемся, а ну-ка, поприкинем — сколько у вас друзей-приятелей, способных на такое самоотречение?

Много насчитали?

Вот то-то, ребята, и оно!

В этом месте Автор почувствовал острую необходимость прервать плавное повествование и немедленно, всеми доступными ему средствами осудить зловредный поступок Ошеверова.

Мало того, что он похитил государственного окуня в весьма крупных размерах, теперь мы знаем, почему в Москве так трудно с мороженой рыбой, Ошеверов нарушил и Указ о борьбе с пьянством. Ведь подумать только — за тысячи километров он вез этот отвратительный напиток, это зелье, растворяющее человеческую личность и препятствующее нашему движению. Да, можно выпить с друзьями по стакану сухого вина, но при этом должно твердо знать, что совершается нечто безнравственное, что самым пагубным образом отразится и на нашем здоровье, и на умственных способностях наших детей, и на вышеупомянутом движении.

Автор заложил в машинку новую страницу, сжал зубы и даже поворочал желваками, пытаясь вызвать в себе праведный гнев против Ошеверова. Гнев возникал, но недостаточный. Тогда он, обхватив голову руками и вперившись взглядом в стенку перед собой, принялся вспоминать разные случаи из своей жизни, которые помогли бы ему впасть в неистовство.

Вспомнилось, как в камере хранения аэропорта Внуково у него похитили фотоаппарат «Киев», с которым Автор прошел Сахалин и Курилы, Крым и Иссык-Куль... Очень было жаль. Проклял воров, пожелал им подавиться всем, что они купят на вырученные деньги, смерти ворам пожелал — так был зол и свиреп. Пропажа обнаружилась, когда самолет с Автором на борту уже был в воздухе, и только это обстоятельство спасло жизнь тому хилому, пьяному созданию с небритыми щеками и нахальным взглядом, который принимал вещи в камере хранения и спер, спер фотоаппарат, воспользовавшись доверчивостью Автора, его любовью к людям. Этот тип не знал, что доверчивость и любовь могут толкнуть Автора и на самое страшное, и толкали... Везучим гад оказался.

Потом Автор с гневом вспомнил молодую цыганку на автовокзале в городе Никополе, которая нагло обманула его на целый рубль — пообещала сказать, как его зовут и не сказала. Взяла рубль и ушла. Ушла, злодейка, подметая пыль и окурки длинным подолом. Обернулась, засмеялась весело, дескать, дурак ты, и больше никто, и нет тебе другого имени. И забыла об Авторе. Вызывая в себе колдовские силы и с их помощью переносясь в тот год и в тот город, на замызганную базарную площадь у автовокзала, Автор видит странного субъекта в коротком плаще, в выгоревшей застиранной беретке и с фотоаппаратом на боку... Это он, Автор, устремивший на гадалку восторженно-затравленный взгляд. Нет, ничего у них быть не могло. Исключено. Но до сих пор, ребята, до сих пор стоит перед глазами цыганка вполоборота и весело смеется прямо Автору в лицо. А в глазах у нее и молодость, и бесконтрольность, и еще черт знает что такое, о чем и вспомнить страшно. Обидно? Обидно. Хоть бы сказала, как ее саму зовут, все было бы легче. Безымянной ушла. За сотню километров вновь приезжал растревоженный Автор на этот автовокзал, все киоски обошел с зажатой в кулак рублевкой, чтоб снова погадать, все подворотни этого несчастного Никополя излазил, но цыганки не встретил. Что с них взять, кочующее племя... А потом вдруг припомнилось, как в уважаемом журнале, куда с трепетом душевным отнес Автор свой труд, его... Страшно произнести — потеряли. Не найдя, потерянным и зарезали. А когда нашли, то уж и резать надобности не было. Велика ли цена рукописи, которую можно вот так легко и безнаказанно потерять, найти... А говорят, так это и есть тот самый роман, который потерялся сам по себе, а потом сам по себе нашелся? И весело смеялись. Гнев душил Автора, когда он с милой улыбкой, раскланявшись и поприседав от почтения к стенам, к стенам, только к стенам, ушел в дверь, и были глаза его пусты, и не скоро в них появилась жизнь.