Падай, ты убит!

Пронин Виктор Алексеевич

Вспомнилось — зарплату три месяца не платили, так до сих пор и не отдали. Как же, говорят, помним! И весело смеются. Было — гонорар не заплатили. И даже причины не назвали. Подавайте, говорят, на нас в суд, заплатим с удовольствием. А пока решения суда нет, вроде бы и прав у нас недостаточно. В суд Автор подавать не решился. Морду свою поганую утер рукавом и пошел своей дорогой. Душил ли его в это время гнев? Нет, уже не душил. Сколько можно... Так ведь и задохнуться недолго. Но на душе было паршиво.

Пусть благовоспитанного редактора не покоробит выскочившее ненароком слово «морда» — оно ныне на каждом шагу: в автобусе, в театре, в очереди, стоят ли за лифчиками или за селедкой. В нем, в этом слове, появилась в последнее время даже какая-то ласкательность. Дескать, не со зла тебя так называю, а, можно сказать, любя, сочувствуя и обожая. А если кто начнет вежливо да обходительно изъясняться, настораживаемся и чувствуем, что шерсть на загривке шевелиться начинает, — все ясно, превосходством кичится и мордой опять же в нашу невоспитанность тычет...

Ну ладно, суть-то в другом — не поднимается в душе Автора гнев против этого толстозадого проходимца Ошеверова. Вдумчивый читатель сразу поймет — неплохо бы к самому Автору присмотреться, узнать, чем дышит, на что живет, каким богам молится? О читатель! Когда-нибудь я сам отвечу на все эти вопросы подробно, обстоятельно, а пока все недосуг, с Шихиным разобраться надо.

А так ли необходимо осудить Ошеверова? Уж больно привыкли мы стыдить, уличать, клеймить, все никак остановиться не можем. Ведь Автор рассказал о его неприглядном поступке? Рассказал. Без утайки, без скрытого или явного восхищения, никого не призывая следовать его примеру. И ладно. Каждый сам разберется, что к чему, и, кто знает, может быть, в чьей-то душе поднимется высокая, ясная волна гнева, которая сокрушит...

И так далее.

В этом месте Автора опять, уж который раз, охватили сомнения в затеянном им предприятии. Странички набегают, роман толстеет на глазах, а до сих пор неизвестно, кто будет стреляться и чья лужа крови обагрит сырую траву в предрассветном тумане. Попробуйте, заставьте кого-нибудь стать под пули из-за такой чепуховины, как честь, гордость, оскорбление... Не те времена. Работа предстоит тяжелая, и Автор уже сейчас всматривается в шихинских гостей, прикидывает — кто же способен ощутить в душе такой гнев, чтобы взять в руки оружие, несмотря на то, что это запрещено Уголовным кодексом. И знаете, кое-кого удалось высмотреть, кое-кому придется выйти в дубовую рощу на рассвете следующего дня. Меньше суток осталось, совсем немного.

Но до этого нужно провести тщательное расследование и безошибочно установить — кто же написал на Шихина анонимку кто совершил злодейство и сломал его судьбу, кто забросил его в эту полусгнившую одинцовскую избу? Следствие началось. Может быть, не все заметили, но у Автора уже есть кое-какие соображения, подозрения, кое-что предстоит выяснить, задать вопросы, получить чистосердечные ответы, а если они окажутся лукавыми, значит, и в этом необходимо разобраться. Так что работы предстоит достаточно, запасаемся терпением и не будем торопить героев хвататься за ружье, чтобы палить в живого человека. Для этого надо созреть, и не только героям. Автору тоже не мешает кое-что уяснить для себя. Стреляемся не каждый день, у жизни на каждого из нас свои виды, и еще неизвестно, что она нам завтра сунет в руки — ржавое ружье, ошеверовскую канистру, цыганскую ладошку... Или издательский договор. Прошу прощения, но тут у Автора невольно выскочило его собственное заветное желание. Хотя и он не прочь иногда вместо договора взять в руки ружье.

Не часто, но и такое желание его посещает.

Как и всех нас, наверно, как и всех нас...

Итак, спрыгнув со ступеньки грузовика и подхватив канистру с вином, Ошеверов направился к калитке, чтобы порадовать своих друзей и порадоваться вместе с ними. Но едва он сделал шаг по горячей дорожной пыли, как дорогу ему преградило небольшое стадо коз. Погоняла коз сухой хворостиной пожилая, высохшая, дочерна загорелая босая женщина. Но что поразило впечатлительную ошеверовскую душу, так это взгляд, который бросила на него женщина. Он был откровенно высокомерен и осуждающ. Пригвожденный к дороге этим взглядом, Илья даже не сразу смог сдвинуться с места, а когда наконец сделал шаг, то увидел, что к калитке одновременно с ним приближается мужчина в голубом, тесноватом во многих местах костюме, лысоватый, в плечах широкий, а сильные, обтянутые голубыми брюками ягодицы выдавали натуру самолюбивую, может быть, даже способную к любви и ненависти. Рядом с ним шла юная девушка. Неуловимое сходство с мужчиной позволяло предполагать, что это его дочь. То ли смотрели они на мир с одинаковой горделивостью, то ли вышагивали на манер деревенского петуха — вроде и озабоченно, а в то же время и в величавости не откажешь.

— Кого я вижу! — воскликнул Ошеверов скорее озадаченно, нежели радостно. — Здоров, Ванька!

Да, это был Иван Адуев со своей дочерью Марселой. Таким именем назвали ее родители, выдавая необычайность собственного духовного склада и уверенность в счастливой судьбе дочери. Вообще-то вначале она была Марьей, но вы заметили что нынешние Иваны, словно спохватившись, рванули к красивой жизни и начали спешно плодить Анжел, Лионел, а Адуев вот на Марселу сподобился. Вроде и Марья, да не такая как у всех, облагороженная.

— Здоров, — без подъема ответил Адуев. — А ты кто такой?

— Ты видишь перед собой мастера междугородных перевозок, рыцаря дальних дорог, бывшего фотографа, а ныне следователя Илью Юрьевича Ошеверова. — Илья замер посредине дороги, так резко и старательно приставив ногу к ноге, что фонтанчики пыли опять взбурлили у него между пальцами.

— А здесь что делаешь? — спросил Адуев с требовательностью в голосе.

— Несу вино.

— Куда?

— В дом. К Митьке Шихину.

— И я к нему же... Надо же...

— Удивительное рядом! — отчеканил Ошеверов, не двигаясь, словно ожидая команды. — Надо только его увидеть, почувствовать, распознать.

— Что увидеть? — не понял Адуев.

— Удивительное.

— Ну пошли, чего стоять... Вино может нагреться на солнце, — сказал Адуев заботливо, но в то же время и растерянно, поскольку почувствовал какой-то подвох в словах Ошеверова.

— А как ты узнал, что у меня есть вино? Как догадался, что я решил именно сегодня с ним расстаться? — спросил Ошеверов, и ни одна жилка не дрогнула на его толстомордой физиономии, ничто не сверкнуло в маленьких, отороченных короткими светлыми ресничками глазах.

— Я и не знал, что у тебя есть вино! — возмущенно ответил Адуев. — Откуда мне было знать... Вот и Марсела подтвердит. Сюда мы приехали на электричке... Часа полтора назад сошли с поезда на Курском вокзале... Что-то ты, Илья путаешь, — и Адуев величественно прошел в калитку. Вслед за отцом с неестественно распрямленной спиной двинулась его дочь. Девушка она была рослая, профиль имела гордый, даже с некоторой внушительностью в области носа, улыбалась не то чтобы неохотно, а с разбором. Просто так улыбками не одаривала, ценя свое расположение к кому бы то ни было. А кроме того, она находилась в том возрасте, когда девушки, одолеваемые пробуждающимся воображением, остерегаются улыбаться, полагая, что их улыбка говорит о немедленном согласии на невесть что.