Падай, ты убит!
Шрифт:
— Разыгрываешь?
— Ничуть. Когда мы приехали сюда, первым делом домового поприветствовали, к столу позвали, жить пригласили, за печку водки плеснули, чтоб не обижался... Вот он и остался.
— Ну, ты даешь! — не то восхитился, не то возмутился Ошеверов. И, подхватив ружье под мышку, направился на террасу. Смахнув остатки завтрака вместе с обесчещенной адуевской скатертью, он положил на стол ружье и углубился в его изучение. Вокруг ходили люди, останавливались, касались ствола, приклада, трогали курок, произносили слова, но Ошеверов их не слышал. Старое ружье с граненым стволом и с изъеденным мышами прикладом было ему интереснее. Переломив ствол, Ошеверов заглянул в этот круглый металлический ход в неизвестность, но ствол был забит пылью, сеном, паутиной, и увидеть, понять события, к которым ствол вел, оказалось невозможным.
И тогда Ошеверов, не раздумывая больше, направился к своей машине и через несколько минут вернулся с инструментальным ящиком, с пузырьком машинного масла, с паклей и куском толстой проволоки. После этого он забыл об окружающих. Отделил приклад от ствола, вывинтил все шурупы, которые можно было вывинтить, и принялся чистить, смазывать, продувать. Сделав из пакли плотный пыж, он прогнал его несколько раз через ствол, потом, пропитав пыж бензином, снова забил его в ствол и наконец уже чистым пыжом щедро смазал ствол маслом. Теперь спокойный и холодный блеск металла внутри ствола говорил о том, что ружье готово исполнить то, ради чего его изготовили.
— Прекрасное ружье! — сказал Ошеверов, увидев подошедшего Шихина.
— Чем?
— Ха! Чем прекрасны цветы, женщины, вино, друзья? Тем что они есть, тем, что они нам нравятся. Они прекрасны своей предназначенностью, самим своим присутствием на земле.
— И ружье тоже?
— Особенно ружье! Оно придает ценность всему остальному — женщинам, друзьям, вину и цветам. Оно очищает их, в ружейных бликах они смотрятся куда привлекательнее. Посмотри, какое оно большое, тяжелое, и в то же время в нем ничего лишнего, ни единого завитка, шурупика, выступа! Его формы не менее изысканны, чем у... чем у Селены! Посмотри на эти грани, нет, ты их потрогай, коснись этих изгибов, полюбуйся этим ласковым, послушным курком, изящным, как лепесток ромашки. Он такой невинный, так льнет к пальцу, у него такой нежный изгиб, он умоляет тебя — тронь легко, невесомо, так, чтобы ружье даже не почувствовало твоего прикосновения и не дрогнуло в руке, и ты поймешь, как он послушен и исполнителен! Прижми щеку к этому прикладу — и ты ощутишь исходящее от него тепло! Он предан тебе, готов породниться с тобой и навсегда стать твоим другом, защитником. А ствол! Строг и сдержан. Чист и огнедышащ! В нем суровая непреклонность, он не прощает оплошности, неуверенности, трусости. Если почувствует дрожь в твоих руках, будет презирать тебя, и никогда вам не стать друзьями. Да, он будет выплевывать все, что ему положено, но именно выплевывать, а не стрелять. И не требуй от него точности, самое большее, чего добьешься, — это снисходительного и вялого выполнения обязанностей. Но если он ощутит твою твердость, мужество, непреклонность... О, он полюбит тебя. Он сам исправит твою ошибку. Если дрогнет рука, поддержит ее, но ты этого даже не почувствуешь!
— Боже! — ужаснулся Шихин. — Ты поэт или убийца?
— Не вижу большой разницы. Многие настоящие поэты брали в руки оружие, когда в этом была надобность, когда только оружие могло сказать окончательное слово. А я... Я ни то, ни другое... Я механик. Люблю железки, и мне нравится, когда они в порядке. Им это тоже нравится.
— Врешь, Илья. Прибедняешься.
— Не без этого, — захохотал Ошеверов. — А как же иначе, Митя! Прибедняться, прикидываться дураком, чтобы, не дай Бог, никто не принял за порядочного, — это наша национальная черта. Ты заметил, мы все слегка придуриваемся, притворяемся худшими, чем есть на самом деле, стараемся выглядеть невеждами, ворами, пошляками, и... И постепенно ими становимся. Это от нас уже не зависит. Почти век живем в странных условиях, когда дураку, подхалиму, сволочи легче выжить, легче выбиться в люди. Несколько поколений честных, гордых, умных уничтожено. Им придумывали вину и расстреливали. В результате таланты прикидываются дураками и уже не могут иначе. Но зато как прикидываются! И нужно еще несколько поколений, чтобы дураки, гении, подонки снова расселись по своим местам. А пока придуриваемся, пьем, блудим и больше всего боимся, как бы кто не заподозрил в нас ум, честь, гордость. Люди наверху дают пример самой беззастенчивой лжи, показывают пример безудержности в получении благ, они спесивы и, прости меня, глупы. А те, для которых льготы действительно безразличны, вынуждены их хватать, чтобы выжить. Прикидываются не только дураками, ной злобными, жадными, бездушными. Чтобы выжить, Митя, чтобы выжить. И это уже в крови, в генах. Может быть, не навсегда, но на несколько поколений вперед мы надежно обеспечили себя пакостниками и доносчиками... — Ошеверов замер, приложил палец к губам, тише, дескать, и тут же нарочито громко, не зная, с какой стороны прозвучит ответ, спросил: — Вася, ты со мной согласен?
— С тобой трудно не согласиться, — тут же прозвучал голос Васьки-стукача.
— А мои мысли опасны?
— Мысли всегда опасны, если они настоящие... Смотря для кого.
— Для меня, например? — продолжал спрашивать Ошеверов, тараща глаза в пространство сада.
— Конечно, в первую очередь мысли опасны для автора. Окружающая действительность вынуждена как-то защищаться, — голос Васьки-стукача звучал словно бы ниоткуда и отовсюду одновременно, словно в самом деле заговорила окружающая действительность.
— А как ты думаешь, они станут известны в заинтересованных кругах?
— Мысли трудно скрыть... Их не запрешь, не спрячешь...
— Другими словами, можно считать, что они уже там?
— Да, — просто, как о чем-то само собой разумеющемся сказал Васька-стукач и показался наконец из двери — печальный, с разновеликими усами и честным взглядом, который не вилял и не ускользал в сторону, как у некоторых литературных злодеев. Васька медленно спустился в сад и скрылся между деревьями, изредка безвольно касаясь рукой листвы и, похоже, находя в этом радость общения с природой.
— Как все-таки приятно иметь своего надежного стукача — пробормотал Ошеверов. — Стукача, на которого можно положиться, которому можно доверить и жизнь свою, и судьбу... Лишнего не скажет, зря не оговорит, все сделает добросовестно, без злобы... Повезло нам все-таки с Васькой, другим знаешь, какие достаются... С три короба наговорят, лишь бы самим выглядеть для государства незаменимыми... Как ты думаешь, патроны остались пригодными?
— Вряд ли... Наверняка больше десятка лет провалялись на чердаке.
— Пужанем наш слабонервный народ, а? — засмеялся Ошеверов, вкладывая патрон в ствол.
— Стерпят, — заметил Шихин, щурясь на солнце. — Белки вот только могут испугаться.
— Ничего, пусть привыкают, надо и им закаляться. Шаман не возражает, верно, Шаман? — Ошеверов направил ствол в синее беззащитное небо и нажал на курок. Раздался четкий металлический щелчок. Тогда он переломил ружье и вставил другой патрон. На этот раз выстрел прогремел оглушительно громко. Где-то, за дорогой залаяли собаки, закаркали вороны, вскочил и радостно залаял Шаман. — Оказывается, патроны не так уж и безобидны, — отрешенно проговорил Ошеверов. — Надо же, — он взвесил на ладони три оставшихся патрона. Они тускло и многообещающе сверкнули на солнце желтоватым металлом. Подцепив отверткой верхнюю картонку, прикрывающую заряд в патроне, Ошеверов вытряхнул на ладонь тяжелую свинцовую пулю. — Понял? — Повернулся он к Шихину. — На кабана можно ходить, на лося...
— На человека, — добавил Шихин.
Из сада выскочил возбужденный Адуев, за ним следом, храня достоинство, вышла Марсела. Из дома показалась Валя, прибежала Катя. Потянулись к крыльцу остальные гости.
— Что за стрельба? — спросил Адуев, почему-то запыхавшись.
— На кого охота? — поинтересовался Игореша.
— Небольшие полигонные испытания, — пояснил Ошеверов, показывая на ладони дымящийся патрон. — Мы думали, что они уже никуда не годятся... Оказывается, не все... Некоторые годятся. Этот слабак осечку дал... А этот ничего, сохранил свежесть восприятия жизни. — Ошеверов ссыпал оставшиеся три патрона в брезентовый мешочек, затянул его шнурком, нашел на бревенчатой стене гвоздь и повесил ружье, зацепив за ременную петлю. На этот же гвоздь Ошеверов прицепил и мешочек с патронами. — Теперь видишь, чего недоставало в доме? — спросил он у Шихина. — Оружия. Пусть это будет топор, пусть пулемет или такое... старое, но грозное оружие.
Сюда бы еще пару кинжалов, — мечтательно проговорил Шихин, отступив в сторону и склонив голову набок.
— Привезу кинжалы, — пообещал Ошеверов. — Вот поеду на Кавказ за мороженой рыбой и привезу. Есть у меня там верные люди.
— Врешь, никого у тебя там нету, — заметил Игореша.
— Нет, Игореша, это ты насобачился брехать в своих рекламных конторах! Вот и не веришь, что люди могут говорить правду, даже когда им за это не платят, — Ошеверов сознательно перешел грань допустимой грубоватости. — У меня есть в Дербенте друг. Его зовут Абдулгафар Абумуслимович Казибеков. Если не веришь, мы с тобой заключаем пари на сто рублей, если хочешь, на тысячу, едем в Москву и из Центрального телеграфа созвонимся с дорогим моему сердцу Абдулгафаром. И ты сам спросишь — в силах ли он достать для меня пару хороших кинжалов. Если тебе потребуются короткие мечи времен Македонского, или турецкие ятаганы, или казачьи шашки — только скажи. Подвалы, подземелья и тайные пещеры древнейшего города земли Дербента — к нашим услугам. Правда, Селену придется оставить в заложницах. Или наложницах. Как договоримся... А, Селена?