Падающие в небеса
Шрифт:
– Вот видите, Минковский даже от вас не скрывал этого факта, – улыбнулся Эйнштейн. Он знал, как много сделали труды Минковского для доказательства жизнеспособности эйнштейновской теории относительности. Может быть, благодаря работам покойного профессора теория обрела строгую форму, позволяющую вести бескомпромиссную борьбу с многочисленными оппонентами и ретроградами в физике. Но браться за работу с наследием Минковского Эйнштейн не решался: – Откровенно говоря, я не понимаю, почему ваш выбор пал на меня? Ведь в Геттингене великолепная математическая школа, возглавляет которую профессор Гильберт. Как я понимаю, именно он организовал работу с материалами покойного, и он мог бы
– Альберт, во-первых, вас назвал именно Гильберт, а во-вторых, мы бы хотели попросить вас поработать с материалами, связанными только с физическими исследованиями Минковского, которыми он занимался последние пару лет на стыке с вашими работами.
Глаза Эйнштейна заблестели, а рот расплылся в известной Борну шкодливой детской улыбке, что означало: «мне интересно». С таким же выражением лица он решал задачки по физике, боролся со свистунами в аудитории или писал ответные статьи на опровержения ничего не понимающих оппонентов. Альберт отличался от миллионов людей, живущих на планете, тем, что мог видеть и материализовывать понимание окружающего мира, отличное от уже сложившегося. Какую пользу это принесет человечеству в будущем и принесет ли вообще, никто не мог предположить. Сегодня, напротив, из разных уголков научного мира раздавались недовольные голоса непонимающих коллег, утверждающих, что все создаваемое Эйнштейном чушь и бессмыслица. К ним присоединялись пусть и немногочисленные, но очень агрессивно настроенные группы молодых людей, видящих в происходящем только одно: угрозу чистоте германской расы. Чем могли угрожать им открытия евреев Эйнштейна и Минковского, они толком объяснить не могли, но старшие товарищи порекомендовали «быть против», и теперь молодежь систематически выплескивала свои эмоции на лекциях и семинарах ученых.
– Хорошо, я согласен работать с вами. Что мне нужно делать?
Борн удовлетворенно выдохнул. До последнего мгновения он опасался, что Эйнштейн откажется, и тогда придется обращаться к кому-нибудь другому, способному справиться с поставленной задачей, а таких людей Макс не знал. Он, опасливо оглядевшись по сторонам, открыл портфель, достал оттуда большую тетрадь в темно-коричневом кожаном переплете и протянул ее Альберту.
– Почему вы так подозрительно оглядывались по сторонам? – спросил, улыбаясь, Эйнштейн, но улыбка моментально слетела с его лица, когда он увидел, что после этого вопроса Борн стал еще серьезнее.
– Здесь, Альберт, и кроется одна из причин, по которой мы решили просить вас о помощи. Кто-то пытается похитить труды, оставшиеся после смерти Минковского. Даже в дом к его вдове залезали. Судя по всему, ищут работы последних лет, так или иначе связанные с вашими исследованиями…
Эйнштейн прервал Борна:
– Но почему они у меня не ищут?
– Не могу ответить на этот вопрос, но думаю, что, может быть, скоро влезут и в вашу квартиру, а кроме того, извините меня, ваши работы очень трудны для понимания даже многим ученым, в отличие от математической формализации работ Минковского. И наконец, у вас ведь швейцарское гражданство, а преследователи, насколько я понимаю, борются за чистоту рядов именно в Германии.
– Странные вещи вы рассказываете. Если бы я не был хорошо знаком с Гильбертом и не знал вас, то подумал бы, что скорее ваши поступки больше напоминают мне сумасшествие, чем действия оппонентов.
Борн укоризненно покачал головой:
– Вы не правы, Альберт. Ведь на ваших публичных лекциях довольно часто раздаются свист и постукивание ногами. У вас не возникает мысли, что за всем этим кто-то стоит, тот, кто способен стать реальной угрозой для развития человечества?
– Конечно, нет. Десяток психов не могут представлять опасность для эволюционного движения цивилизации, в котором мы с вами ежесекундно принимаем участие, направляясь только вперед. Скорость его определяете вы, я и многие наши друзья, а не горстка накурившихся опия идиотов.
– Хочется верить! – Борн устало потер глаза.
Он не собирался дальше продолжать дискуссию, хотелось быстрее передать тетрадь Эйнштейну и на ближайшем поезде уехать в Геттинген, но ему вспомнилось испуганное, беззащитное лицо Августы Минковской в ту минуту, когда в кабинете покойного мужа обнаружилась пропажа. Поэтому Макс решил добавить еще несколько слов на эту тему.
– Дай бог, чтобы вы оказались правы, но я не удивлюсь, если очень скоро этот, как вы выразились, «десяток психов» сожжет в университетском дворе наши книги, а нас выгонит из Германии.
– Чушь! Сейчас на дворе двадцатый век, а не мракобесное Средневековье! – воскликнул Эйнштейн. – Я сам был третируем моими профессорами, которые не любили меня из-за моей независимости и пытались закрыть путь в науку, но это совсем другое, нежели то, что говорите вы. Все, достаточно фантазировать, давайте перейдем к реалиям. Что я должен сделать?
Борн, довольный, что наконец появилась возможность закончить неприятную тему, с радостью перешел к обсуждению работы с наследием Минковского: – Посмотрите тетрадь, которую я вам передал. Вы увидите записи профессора. Далее на их основе я сделал анализ о собственной энергии электрона при ускоренном движении, для которого можно указать точное решение.
– Это интересно, – произнес вслух Эйнштейн так, как будто разговаривал сам с собой.
– Вот видите! Поэтому мы с профессором Гильбертом и решили предложить вам познакомиться с материалами Минковского. Замечательно, если удастся сделать новую статью, если нет, то используйте материалы по вашему собственному усмотрению.
– Это интересно, – вновь сказал Эйнштейн, и Борн не понял, слышал ли Альберт его последние слова.
От своих друзей Макс знал, что, если Эйнштейну приходит в голову какая-то мысль, он перестает замечать мир вокруг себя, погружаясь в свое собственное не доступное ни для кого пространство. Особое состояние аутизма, из которого через определенный промежуток времени Альберт возвращался и продолжал быть обычным, может быть, немного странноватым человеком.
Прошло несколько минут, прежде чем Эйнштейн как ни в чем не бывало спросил:
– Что вы ожидаете увидеть по результатам моей работы?
– Абсолютно ничего. Если получится выпустить какие-нибудь материалы памяти Германа Минковского, будет замечательно, нет – тоже не страшно. Главное, чтобы вы могли воспользоваться идеями покойного профессора.
– Я понял. Конечно, я помогу вам, и надеюсь, получится интересный материал. Но не обещаю, что это произойдет достаточно скоро, поскольку я получил предложение занять должность ординарного профессора в Цюрихе и сейчас должен буду сосредоточиться на своем курсе.
Борн понимающе покачал головой, для него главным являлось согласие Эйнштейна начать работу с тетрадью, а какой будет результат, сегодня, в феврале 1909 года, сказать сложно. Одно успокаивало: в профессиональном мире Эйнштейн был известен своей безукоризненной порядочностью, и передача ему тетради равносильна ее помещению в банковский сейф. С ней ничего не могло произойти, а кроме того, если даже одна строчка наследия профессора может быть использована в работах современных физиков, это будет самым большим вкладом в дело увековечивания памяти великого ученого Минковского.