Падди Кларк в школе и дома

Дойл Родди

— Сдаёшься?

— Нет.

Один должен выдавить «нет», а другой — я — должен его ударить. Схватить за ухо, впиться ногтями, выкручивать. Должен.

— Сдавайся.

Я выкручивал ему ухо, бормоча про себя: «Сдавайся, ну сдавайся же», и в то же время сознавал, что никогда не услышу: «Сдаюсь». Я отпустил это несчастное ухо.

— Сдавайся.

Он молчал.

Мне расхотелось драться, и я выпустил Кевина. Даже оттолкнул, положив руки на плечи. Вроде: ступай, не мешайся. В лицо ему не смотрел — не получалось.

Волоча

ногу, я побрёл по дороге. Он имел право догнать, ведь я не победил, а он не сдался. Значит, разрешалось догнать, прыгнуть на спину, додраться. Я и не оглядывался. Кто-то швырнул камень. Плевать, всё равно не обернусь. Нога ныла. Почему-то хотелось есть. Штаны были сверху донизу в крови: Кевиновой и моей собственной.

— Никогда, никогда не сдамся.

После обеда, во дворе.

— Ты покойник, — крикнул он вслед.

Нос распухший, багровый, подбородок расцарапанный. Пять тонких, кривых царапин. Фонарь под глазом наливался одновременно краснотой и синевой. На свитере засохло немного крови. Рубашку он переодел.

— Ты не победил!

Я замер и поглядел ему прямо в глаза. Он умирал от желания отвести свой взгляд, поверить, что всё кончено, я проиграл, можно идти домой с победой. Ничего не ответив, я потащился дальше.

Он ждал.

— Цыплак.

Увидев мою окровавленную одежду, маманя кинулась мне навстречу. Потом внезапно остановилась и оглядела меня сверху донизу.

— Что стряслось?

— Подрался.

— Охохонюшки…

Заставила переодеться, но ни полслова больше не сказала.

— А грязное где забыл?

Поднявшись наверх, я разделся и сложил одежду в пластиковую корзину, стоявшую в углу за холодильником.

— Застирать их надо скорей.

Маманя забрала брюки. Синдбад их видел. Трудно было поверить, что брюки окровавлены. На ткани кровь казалась не такой красной.

Ещё один голос.

— Цыплак.

Иэн Макэвой.

— Эй, цыплак!

На секунду внутри меня образовалась пустота; потом стал привыкать.

— Цыплак щипаный.

— Кудах-тах-тах! Ко-ко-ко!

Это Джеймс О'Киф изображал цыплёнка. Что-что, а цыплёнка он изображал отменно. Я ушёл в сарай, сидел там один. Все стояли на улице, на солнцепёке и заглядывали в сарай. Уже темнело, солнце зашло за крышу сарая. Было прохладно. С надсадой гудела умирающая муха.

— Бойкот ему!

А ведь это голос Кевина.

— Бойкот!

Хором:

— Бойкот, бойкот, бойкот!

Зазвенел звонок; я поднялся.

Капитану Бойкотту устроили бойкот арендаторы, потому что он был жадный и сгонял их с земли. Арендаторы с ним не разговаривали, совсем не общались, и капитан Бойкотт тронулся умом и вернулся в Англию, откуда был родом.

Я встал в линейку за Шоном Уэланом, бросил ранец наземь. Рядом со мной никто не становился. Тут явился Хенно.

— Встаньте ровнее, пошевеливайтесь.

И

пошёл вдоль рядов, пересчитывая. Рядом очутился Дэвид Герахти, опирающийся на костыль. Он вертел головой, притворяясь, что следит за Хенно.

— Идёт, гад.

С трудом выпрямил спину.

— Трудная работа — школьников считать.

Я уставился на губы Дэвида Герахти. Неподвижные, чуть-чуть приоткрытые.

Сесть со мной выпало Злюку Кэссиди. Он даже не смотрел на меня, один Кевин смотрел. Губы его ходили ходуном.

Бойкот.

Бойкот? Годится. Я только о том и мечтал: побыть в одиночестве. Правда, смущало, сколько стараний все они прикладывают, чтобы я очутился один. Куда бы я ни глянул, все знай отворачивались. Это даже надоедало. Тогда я стал разглядывать Шона Уэлана и Чарлза Ливи: им было до лампочки. На Дэвида Герахти: совсем сдурел, послал мне воздушный поцелуй.

Все остальные…

Я перестал их рассматривать. Бойкотировать можно только того, кто не хочет, чтобы его бойкотировали.

— Победил? — спросила маманя. Я знал, о чём она, и всё же переспросил:

— Чего-чего?

— В драке.

— Ну да.

Маманя не сказала «отлично», но подумала.

— И с кем дрался?

Я уткнулся взглядом ей в плечо.

— Не расскажешь?

— Не-а.

— Ну, ладно.

Я пошёл прятаться в сушильный шкаф, полез через бак с горячей водой. От бака шёл жар. Главное, не касаться горячего ногами. Подставил стул, вскарабкался на верхнюю полку. Полотенца банные и кухонные. Высунувшись из шкафа, я отпихнул стул от дверцы. А теперь акробатический трюк: высунувшись ещё дальше, я поддел дверцу и захлопнул её за собой. Изнутри нет ручки. Приходится просовывать пальцы между планками. Свист дверцы в воздухе; щелчок.

Кромешный мрак. Никакого света ни в самом шкафу, ни из щёлочек. Проверял себя на вшивость. Не страшно. Зажмурился, посидел с минуту, открыл глаза. Кромешный мрак, а всё равно не страшно.

Конечно, я понимал, что это не по-настоящему. Что снаружи тоже темно, посветлее, чем здесь, но намного страшнее. Всё я понимал. И тем не менее был счастлив. Темнота сама по себе — пустяки, ничего в ней жуткого нет. Мне нравилось в сушильном шкафу, особенно лежать на полотенцах, куда приятнее, чем под столом. Я просиживал там часами.

Он пришёл домой с работы, как все приличные люди. Пообедал. Рассказал мамане про бабку, которой сделалось дурно в поезде.

— Бедняжка, — посочувствовала маманя.

Вроде всё как вчера. Костюм, рубашка, галстук, ботинки — никаких отличий. Я так пялился на его ботинки, что вилку уронил. Чистые, как обычно! Вилку я поднял. Да и щёки и подбородок, были совсем не чёрные от щетины. Обычно вечером папаня весь обрастал, а утром брился. Раньше он любил щекотать нас колючими щеками.

— Идёт глава семьи — лицо его как тёрка!