Падение царского режима. Том 7
Шрифт:
Шуваев. – Видите ли, она писала таким образом: «Оркестр Андреевских балалаечников». В этом оркестре по началу освобождали еще до меня, для поддержания искусства. А при мне, для поддержания дальнейшего искусства, нужно было еще освободить от повинности. Он дает концерты, и деньги с этих концертов идут на поддержание лазаретов имени ее величества, так что, разумеется, их желательно освобождать. Ну, мне подали всеподданнейший доклад; я его перечеркнул и, по-своему, нарубил, что «государыня императрица ходатайствует о том-то». Затем число, и еще: «Представляя вышеизложенное на благоусмотрение вашего императорского величества, почитаю долгом доложить, что освобождение, в подобных случаях, приводит к самым нежелательным последствиям, возбуждает ропот и неудовольствие в армии и населении, а потому не благоугодно ли вашему величеству будет отклонить, как в этом, так и в последующих аналогичных случаях (это, чтобы заручиться), или последует иное постановление?». Ну, оно держалось долго, недели полторы, две, и не скажу, чтобы я не дожидался доклада. Наконец, получаю: «Отклонить». Не нужно говорить, как я был доволен: «отклонить» – значит, и в последующих случаях тоже. Также и производство полковников в генералы. «Ну, что же?» – «Закон есть, вы изволили его утвердить, одобрить». – «Ну как же быть?» – «Ваше величество, воля ваша, а я по долгу присяги должен доложить вам». – «Ну, отклонить». Я пишу секретарю: «Милостивый государь, граф…» не помню его имя, отчества…
Председатель. – Ростовцев?
Шуваев. – Да, – «по докладу его величество ходатайство государыни императрицы изволил отклонить…» и т. д. Нельзя же иначе.
Председатель. – Вы замечали, что, по мере всего этого, нарастало и нерасположение к вам?
Шуваев. – Вот мое выступление в Думе…
Председатель. – В ноябре. Вот, пожалуйста, у нас тоже записан этот вопрос.
Шуваев. – В ноябре. 4 ноября. Вам что угодно, обстоятельства предшествовавшие?
Председатель. – Мне по поводу выступления. Это частный вопрос, который я хотел задать в числе других вопросов, клонившихся к разъяснению того, что вы нашли в министерстве. Какое отношение к делам государства, к Государственной Думе, и вообще, какую политику, за несколько месяцев пребывания вашего у власти, вы наблюдали у членов совета министров по отношению к важнейшим вопросам того времени?
Шуваев. – По отношению к Думе там единодушия не было.
Председатель. – В совете министров?
Шуваев. – Да, глубокоуважаемый Н. Н. Покровский – кристальный человек. С этим куда угодно. Затем граф П. Н. Игнатьев. Ну, а затем, я затруднился бы сказать: П. Л. Барк, он так, неопределенно, в зависимости от обстоятельств, может быть, а может быть, и от службы. Я чувствовал своими единомышленниками Покровского и, затем, гр. Игнатьева. Мы признавали необходимым действительно работать с Государственной Думой и опираться на нее. Морской министр, он, затрудняюсь сказать, он и так и этак, так что после моего выступления он тоже присоединился. Повторяю, про себя и про названных лиц, могу сказать, что мы шли и желали работать с Государственной Думой, а что касается остальных, то я не могу видеть в них единомышленников; все они, в большей или меньшей степени, сходились; но у меня взгляды с ними не сходились.
Председатель. – Что же они находили в этом отношении?
Шуваев. – Что Дума, скажем, переходит границы в своих резких суждениях по отношению к правительственной власти и что нужно, ну, я затрудняюсь сказать, создать такие условия, чтобы Дума, как бы выразиться точнее, не то, чтобы она подчинялась, но чтобы она скорее пошла за правительством.
Председатель. – Генерал, вы изволили на своих докладах бывшему императору указывать на необходимость, так сказать, пойти ему за тем меньшинством совета министров, к которому принадлежали вы?
Шуваев. – Настоятельно указывал. Говорить много приходилось, между прочим, вот так: «Ваше величество. Ведь, Дума существует по воле вашего величества. Мало того, вам угодно было подчеркнуть ее существование своим посещением. И я не могу, может быть, я ошибаюсь, но ведь это был великий исторический день в жизни России, когда вы изволили так поступить. Так как же мы, министры его величества, никак не можем установить того контакта для совместной работы с Думой, который требуется? Ведь история не будет разбирать потом, по инициативе ли Государственной Думы, государственного совета или какого-нибудь министра проведен известный закон. Ведь закон получает силу тогда, когда вашему величеству благоугодно изъявить согласие и начертать «быть по сему». А история будет говорить: в царствование вашего величества такой-то закон проведен, то-то сделано. Это все на тему: «вы должны быть выше министров, вы бог земли русской, который объединяет». – Об этом неоднократно и многократно приходилось ему говорить. И, слушая, он как будто, соглашался. Но затем, вероятно, доводы были более веские, и такое быстрое разделение мнения или взгляды на подобное мероприятие потом устранялось.
Председатель. – Генерал, вы изволили упомянуть о вашем выступлении в Думе. Не можете ли вы предпослать некоторый очерк обще-политического положения, в котором очутился совет министров? Ведь для вас не было тайной, что в Думе будут требовать удаления Штюрмера?
Шуваев. – И вообще ожидался целый ряд крайне нежелательных, резких выступлений в Государственной Думе. С тем, чтобы предотвратить их, собиралось несколько заседаний совета министров. На этих заседаниях, по началу, была выработана, ну, программа, что ли, чтобы сначала Н. Н. Покровскому войти в соглашение, чтобы та речь, которую имелось в виду произнести, со всеми этими резкостями, чтобы она была или изменена или совсем не произнесена.
Председатель. – Т.-е. чья речь?
Шуваев. – Я не помню.
Председатель. – Депутата Думы Милюкова или Штюрмера?
Шуваев. – Нет, депутата Думы. С ним войти в переговоры. И Николай Николаевич как будто ездил и говорил. И он искренно, от всей души хотел наладить эти отношения. Может быть, они и наладились бы… Тут принимал участие и Игнатьев, с другой стороны, частным образом, но принимал. Но вмешался в это Протопопов. Ну, и в совете министров не было выяснено, но говорят, он сказал, что разгонит Думу, и это, будто бы, испортило всякое отношение. Словом, сидели вечер, один, другой, третий, и все не двигалось, а время открытия Думы все приближалось. Наконец, Дума открылась. Вы знаете, как отчитали там Штюрмера. Говорят, что все-таки нужно дать пояснение, нужно в Думе кому-нибудь выступить. Ну, один, другой, третий. А потом, кому? Да военному министру. С этим обращается Штюрмер: «Вам». Я говорю: «Что же? Я солдат; если приказываете, выступлю». И нужно это было, как будто, экспромтом, т.-е. упрашивать, а затем Макаров вынимает листок и читает: а сказать, примерно, вот что. Я встаю: «Извините (встает с места), извините, а то, что сказать, это позвольте мне знать». Я говорю: «Мне приходилось говорить и перед бунтующей толпой населения, и перед бунтующими солдатами, и господь бог помогал. И тут так, то, что сказать, вы уж извините. Раз вы меня уполномочиваете»… – «Ну в общем, о чем вы будете говорить?» – «А буду говорить о том, что война не нами начата, что мы должны ее кончать, что нужно всем дружно вести. Ну, общие такие выражения, и никаких шпаргалок ни от кого. Я по своим шпаргалкам не могу, а по чужим тем более». И меня прямо, извините, задело это. Ну, затем морской министр. Я приехал в Думу. Никто не ожидал. Попросил слова. Вышел и сказал. Я с тех пор Штюрмера не видел, после того, как сказал. Ну, затем, тогда я был в ставке, там это произвело впечатление сильное, как разорвавшаяся бомба. Кто ругал, кто одобрял. Все не знали, как же отнесется государь. Я пошел к нему с докладом и имел в виду доложить все текущие дела, а потом, если угодно будет ему спросить. Но как-то вышло так, что чуть ли не с этого пришлось начать. Я ему говорил о предшествовавших обстоятельствах: «Вот, говорю, ваше величество, к чему это привело. Чего хлопотать! Если не хотите устроить хороших отношений, а тут непременно нужны хорошие отношения, кого же выбрать? Выбрать такого, который пользуется доверием Думы. Этот случай показывает, что министры должны работать рука об руку с Государственной Думой и государственным советом». Ну, затем рассказал ему, что я сказал: «А затем, – говорю, – как угодно вашему величеству». Он меня поблагодарил. Я вышел оттуда. Но можно думать, что здесь не то произвело впечатление. И, может быть, тогда же был решен вопрос о том, чтобы, может быть…
Председатель. – Т.-е. «здесь», это вы имеете в виду Царское Село?
Шуваев. – Да, Царское Село.
Председатель. – Скажите, генерал, а что было в записке А. А. Макарова, что было, как вы называете, в шпаргалке? Что Александр Александрович хотел, чтобы вы сказали?
Шуваев. – Нет, я решительно не помню. Меня самый факт, видите, смутил. Я ему не дал читать. Он начал читать: вот то-то докладывайте. В роде того: милостивые государи. Нет, я говорю, извините.
Председатель. – Позвольте вам напомнить то место, к которому я хотел вернуть вас: «Ваше величество, я буду счастлив, но позвольте доложить вам и просить вас недели через три сказать. Может быть, я не годен, может быть, не справлюсь с делом. Откровенно говоря, я не боюсь, я другого боюсь».
Шуваев. – Т.-е. придворной интриги.
Председатель. – Генерал, будьте добры дать краткий очерк того, как возникла мысль об этом высочайшем повелении, к которому вы оказались причастны, о привлечении мужского населения империи для работ по устройству оборонительных сооружений, и какое было тут участие Штюрмера, и какое ваше, потому что это имеет для нас значение.