Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
И вдруг я увидел в его глазах уже знакомое мне выражение. Да, да, то самое бешеное веселье, что увидел я у инвалида без обеих ног, выдававшего справки за триста граммов водки любому, кто обращался к нему. Но нет, у того было просто яростное неприятие сотворенного чьей-то непреоборимой волей миража. У этого была еще и насмешка над чем-то святым, дорогим мне и всем бесчисленным людям, которые были рядом со мною в пионерах, в войну, и теперь, когда только недавно появился в магазинах свободный хлеб. Он откровенно смеялся над этим.
— Что же, если сыну рыбака можно отбирать у сирот конфету, то у меня отец в Первой Конной был. Значит, мне кого хочу вполне зарезать можно. Как у Бабеля?
— Какого Бабеля? — насторожился
— Писатель был такой.
— А, писатель… — он пренебрежительно подвигал пальцами. — Дело надо делать, товарищ Тираспольский. Вот у нас в некоторых колхозах социалистическое соревнование хромает, а газетчики наши молчат. Взяться бы вам за эту проблему. Перо у вас бойкое, хорошее. И мы поддержим…
Смех не уходил из его голубеньких глаз, спрятанных в мясистом лице. И черные иголочки виделись в зрачках.
Произошло невероятное. То есть вполне объяснимое с моей той точки зрения, но все же немыслимое с позиции ханабадского опыта и здравого смысла. Есть, видимо, нечто притягательное в состоянии транса правдоискательства, в котором я тогда непрерывно находился Так, очевидно, киты разом выбрасываются на берег, заразившись неким неотвратимым чувством. Так или иначе, а мой редактор, полный избыточной крови флегматичный человек, начинавший некогда вместе с Кольцовым и два месяца молча слушавший мои пионерские тирады на тему партийной чести и совести, вдруг побагровел, ударил кулаком по настольному стеклу и попросил всех выйти из кабинета. Весь день он сидел там и что-то писал. Рвал написанное и писал снова. Секретарь Мария Николаевна вынесла от него две корзины изорванной бумаги, что-то печатала всю ночь. Затем заместитель редактора Аркадий Митрофанович Моторко вдруг срочно выехал в Москву..
Они полны были властного спокойствия, два прибывших самолетом товарища: замзавотделом и завсектором В хороших двубортных костюмах, они с любознательностью смотрели в закопченное стекло на случившееся как раз тогда солнечное затмение, разглядывали идущего по Гератской улице из старого города верблюда, ели со всеми в обкомовской столовой. Все документы были собраны к ним в отдельный кабинет. Заведующий школьным отделом Шамухамед Давлетов передал мне, что внимание товарищей сосредоточено на делах училища, чтобы не распыляться на другие вопросы. К ним вызывались Сагадуллаев, бывший директор, секретарь партбюро, председатель месткома, комсомольский секретарь. Меня не звали Состоялся у них серьезный разговор на закрытом бюро обкома, в узком составе. Стало известно, что Сагадуллаеву дали строгий выговор с занесением в учетную карточку Потом товарищи так же тихо уехали Это было подобно набежавшему вдруг посредине свирепого ханабадского лета облачку. Пролился дождь, но из-за восходящих потоков раскаленного воздуха капли в большинстве своем не до летали до земли, превращаясь в горячий пар. Это как раз и рождает миражи…
Уже в эти первые месяцы работы стал проступать некий действительный знак Ханабада. Собственно говоря, все было известно и раньше. Что касается истинного Ханабада, то в самой «Ханабадской правде» находились о нем живые свидетельства. Володя Свентицкий, с умным, изборожденным всеми очевидными пороками лицом, по вествовал об этом в форме легкомысленной бравады Так пьяница гордится своими былыми отчаянными похождениями. И был молчаливый, в какой-то мере чужеродный редакции элемент в лице Николая Николаевича Белоусова. Крупный, лет сорока, с открытым взглядом, он только улыбался при этих рассказах. Редактор и остальные относились к нему с уважением. А был он в недавнем прошлом первым секретарем райкома партии в одном из дальних районов, состоял в номенклатуре первой категории. И вот бес его попутал: начал приглядываться к исконному Ханабаду, даже язык выучил. Молчал года три, но тут подвернулся Володя Свентицкий со своим демоническим
— Что же, настоящее рабство? — недоумевал я.
— Да, наследственный раб работает, соревнуется, а трудодни пишут владельцу.
Николай Николаевич виновато улыбался. Володя Свентицкий как ни в чем не бывало мял плохими подгнившими зубами селедочный хвост. Их сняли на одном заседании бюро: прежнего редактора газеты и Николая Николаевича. Володя на время укатил в соседнюю республику. Николая Николаевича, как проявившего уже свой писательский талант, определили на прокормление в ту же «Ханабадскую правду». И это был прямо-таки из ряда вон выходящий либерализм. На бюро требовали дать политическую оценку своему поведению. Покушение было совершено на самое святое: на миражи.
— И теперь тоже обращают в рабство? — спрашивал я, воспитанный на миражах.
— Рабство тут внутри, патриархальное. Раб вроде принадлежности семьи, ее неравноправного члена. Дадут скот или деньги на калым, вот ты и раб до конца своих дней. Или из тюрьмы выкупят. Это в отличие от тех прежних рабов-кулов, захваченных в набегах…
Володя Свентицкий, с детства знающий все ханабадские диалекты, говорил об этом, как о чем-то повседневном, вроде очереди в гастрономе. Николай Николаевич, бывший партийный работник, все улыбался…
Четвертая глава
Итак, если вспомнить первые мои материалы по досрочному завершению сева в Ханабаде, начало было легким и даже радостным от сознания этой легкости, с какой приобщался я к ханабадскому трибунному слову. Газета, как я уже писал, называлась «Ханабадская правда», и все во мне с младых ногтей было подготовлено к утверждению этой правды в умах и сердцах. Или, как писал в таких случаях великий сатирик, я готов был «уловлять вселенную».
Что же вдруг помешало мне на этом благородном пути? Не враг же я самому себе. И что бы там ни говорили всякие не помнящие родства, народная мудрость гласит, что «рыба ищет где глубже, а человек — где лучше». Та самая ханабадская мудрость, которую истинные патриоты числят высшим выражением народного духа. Сюда же относится известное всему миру ханабадское терпение, являющее собой особую гордость патриотов. Разве не в его честь провозгласил многозначительный тост величайший ханабадец всех времен и народов. И вот же любят его истинные патриоты, забыть не могут. При их профессии — любить народ — как раз терпение этого народа к очень большой их пользе. А коль объект любви вдруг проявит строптивость или, того хуже, захочет подать на развод, то есть прямой ханабадский путь к восстановлению чувств. Заявление в парторганизацию — не любит, мол, пора ликвидировать как класс.
Но это к слову. Почему же я сбился с прямого пути, стал копаться в грязном белье, выискивать отдельные недостатки в счастливом и радостном, можно сказать, праздничном ханабадском жизнепрепровождении. Театр ведь всегда праздник. Наверно, есть в каждом человеке червоточинка, подталкивающая его к клевете, очернительству, от которых недалеко и до прямой измены великим принципам всеобщего ханабадства. Пусть же для тех, кто не может поступиться этими принципами, мой пример послужит доказательством их святой правоты…
Между тем, окружающая среда (как видите, я пользуюсь строго ханабадской терминологией) способствовала выполнению предназначенной мне задачи, а именно «уловлению вселенной». Некоторые штрихи в образе и поведении моих товарищей и учителей — Михаила Семеновича Бубнового, Женьки Каримова или Гулама Мурлоева, именуемого в колхозах «Гель-гель!» — уже знакомы читателю. Следует лишь расширить это знакомство, чтобы в полном объеме представить ханабадскую прессу тех поистине не забвенных исторических лет.