Падение короля
Шрифт:
Туча сползла на самый край неба и погромыхивала вдалеке приглушенными раскатами, молнии сверкали слабее. Куда ни глянь, со всех сторон полыхали зловещие костры пожаров.
Миккель повернулся в южную сторону и там увидел большое туманное облако, высокой стеной воздвигнувшееся в небесах. Верхний край его светился, и внутри чувствовалось какое-то странное движение; пронизанное тонкими иглами молний, оно казалось живым. Внезапно на нем проступило алое зарево, словно отблеск пожара, загоревшегося позади его толщи… И вдруг безмолвно возникло в небесной вышине видение — показался всадник, конь несся вскачь, распластав хвост по ветру, сапоги всадника высовывались носками в пустое пространство. А сзади, вздымаясь и клубясь, неудержимо катилась, затопляя воздушный простор, конская и людская волна — тысяча копий, как одно, — разом повернулась, и новые кони и копья устремились в пустоту; высыпав на открытое пространство, они то взмывали вверх, то опускались вниз, и зыбкими призраками без единого звука истаивали в глубине неба. И все новые шеренги выступали вперед, высоко вздымая свои копья, и проносились в головокружительной вышине — всадник за всадником на скачущих во весь опор конях; возникнув во весь рост, они склоняли вперед свои копья, словно колосья, стелющиеся под ветром; они спешили, им далеко еще надо было скакать. Словно пульсируя, войско то бледнело, то проблесками вновь возникало явственно перед глазами — и вот тысячи и тысячи солдат, словно брошенные из одной горсти, рассыпались, сверкая, по небу и, увеличась, стали видны во весь рост; дюжие ландскнехты в прорезных камзолах шагали в прозрачном воздухе, неся на плечах аркебузы; одетые в латы величественные полковники скакали впереди на конях, царственно уперев в ляжку начальственный жезл, а позади галопом неслись упряжки с пушками и телеги, до краев нагруженные ядрами, летели куда попало игральные кости, шли, подоткнув подол, молодые дородные бабенки… и рыскающие псы, и мародеры, и попы, и тучами — воронье! А за ними новые толпы ландскнехтов, разодетые в бархат и в перья, в щегольских башмаках, сверкая позументами, гурьбой устремляются вперед, куда глаза глядят, в неведомую даль. Высоко вскинув кудрявые головы, парят в облаках юные прапорщики, стройные, как Ганимеды, рядом с ними — сухопарые седые усачи, словно старые орлы, хмуро глядящие исподлобья. Длинной вереницей протянулось их шествие навстречу сияющим звездам, и все искатели военного счастья, все неукротимые бойцы истаяли, словно роса, в безбрежном пространстве.
МЕСТЬ
Однажды в сентябре Миккель Тёгерсен рыбачил из лодки неподалеку от впадения реки во фьорд, вдруг он увидел, что к нему идет Анна-Метта; Миккель пристал к берегу, но не вышел ей навстречу, а дождался ее приближения. Она остановилась в нескольких шагах и улыбнулась ему; на голове у нее был повязан темный платочек. Миккель поздоровался, некоторое время оба молчали.
На посеревших полях сбивались в стаи перелетные птицы; воздух был удивительно прозрачен и чист. Все растения точно поблекли, преображенные этим странным светом. Казалось, будто Миккель и Анна-Метта молчали, любуясь необыкновенной погодой. Анна-Метта первая покончила с этим занятием и перешла к делу.
— Отец поручил мне, если увижу тебя, передать его просьбу, чтобы ты посмотрел ночью наши сети возле чаечьего острова. Он сегодня уехал в город. Ну, а если бы я не встретила тебя, так тоже, мол, не беда.
— Ладно, посмотрю, — сказал Миккель, не сводя глаз с Анны-Метты.
Но думал он вовсе не о сетях, поставленных Йенсом Сивертсеном, а совсем о другом. Анна-Метта уже повернулась, но помешкала, прежде чем уйти, не желая, как видно, мириться с тем, что ее так нелюбезно спровадили.
— Слышь, коли ты хочешь, давай я тебя покатаю, — выговорил, запинаясь, Миккель и попытался изобразить улыбку.
Анна-Метта не уходила и смотрела на него дружелюбно.
— Вон какой теплый вечер нынче, солнце еще не садилось, — продолжал Миккель. Он наконец поднял глаза и увидел ее лицо.
Она стояла, устремив взгляд в сторону фьорда, и Миккелю почудилось, что в глубине ее голубых глаз промелькнуло живое чувство, пробужденное воспоминанием — воспоминанием о прошлом разе.
— Я, пожалуй, не прочь, — ответила она слишком уж ласковым голосом, и снова задумалась о чем-то своем, заглядевшись на фьорд.
— Так садись, что ли! — воскликнул Миккель нетерпеливо.
Она не обратила внимания на злость, которая слышалась в его голосе, и переступила одной ногой в лодку, Миккель не успел ее поддержать, она легко вскочила к нему сама и мигом устроилась на корме. Миккель выгреб на стремнину.
Сперва они долго молчали. Анна-Метта глядела вдаль на море. Солнце почти село, разгорался закат, его отсвет заиграл на поверхности фьорда. Стояла такая тишь, что слышно было пение птиц на берегу. Анна-Метта разговаривала с Миккелем о разных обыденных вещах, он отвечал ей немногословно; лодка уже вышла из устья и медленно плыла по фьорду, подгоняемая последними толчками слабеющего течения.
Вот и солнце зашло.
Скоро вода подернулась рябью — дул береговой ветер, это с наступлением сумерек поднялся ночной бриз.
— Пора возвращаться, — сказала Анна-Метта и вздохнула, прогоняя ненужные мысли. Миккель не отзывался. Она подняла глаза и встретилась с его пристальным взглядом в тот миг, когда он с силой далеко забросил в воду оба весла; она вскочила так порывисто, что накренила лодку, и, обернувшись к берегу, увидела, как далеко они отплыли — внизу чернела глубина; Анна-Метта хотела уже кричать во весь голос, но вдруг осеклась, пораженная мелькнувшими воспоминаниями, — она только тихонько охнула, будто икнула, и снова опустилась на скамью.
Миккель скрестил на груди ничем не занятые руки.
Тут Анна-Метта встрепенулась и разразилась слезами и воплями:
— Ой, да что это ты, Миккель? Что ты такое выдумал? Весла-то…
— Ничего, пускай плывут, — бросил Миккель в ответ сердитым и раздраженным голосом. — Я решил отбить тебя у Отто Иверсена.
— Ой, нет, Миккель! Миккель, не надо! — молила она в страхе, громко причитала и рыдала, она даже поползла к нему по дну лодки на коленях, ломая руки.
— Сядь на место! — резко прикрикнул на нее Миккель.
Она покорно села, низко склонила голову и, закрыв лицо руками, тихо заплакала.
Сгущалась тьма, вода потемнела. Берег вдали стал едва различим, на море пал туман. На западе зеленела бездонная глубина небес. Лодка чуть заметно плыла вперед, дул ветерок, тихо плескались волны.
Миккель рассчитал, что их прибьет к берегу севернее Саллинга часов через пять.
Время тянулось медленно. Миккель смотрел на Анну-Метту. Она все еще сидела, уткнувшись головой в колени, и плакала. Вдруг она отняла руки от лица и взглянула на Миккеля.
— А я-то думала, что ты добрый, — сказала она жалким, усталым от слез голосом.
— Я и правда добрый, — ответил он, совершенно потрясенный. Он еле держал себя в руках. — Ты у меня в сердце, Анна-Метта, — пролепетал он горестно, заплетающимся языком. И уж другого ничего сказать не мог. Он больше не знал, не понимал ничего и чувствовал одну только обиду и страдание, которые завладели его душой и обрекли его на несчастие.
Тихо-тихо плыла на волнах лодка по темному фьорду, и земли ни с той, ни с другой стороны не было видно.
РАСПЛАТА
Стояло пасмурное октябрьское утро, моросил дождь, когда к пристани копенгагенского порта причалил большой корабль. Он пришел из Швеции. С корабля спустили сходни, и на пристань, весело и беспечно переговариваясь друг с другом, вышла целая компания дворян, все они сразу отправились в город.
Один остался, после того как все другие сердечно с ним попрощались. То был Отто Иверсен. Он дожидался, когда со шхуны выведут его коня. Шведский поход закончился для него{20} удачно. Он заслужил почет и кое-чем разжился. После войны он испросил разрешение покинуть службу, и ему не терпелось домой, скорее домой.