Падение короля
Шрифт:
Аксель принес еду и вино.
А в это время Миккель Тёгерсен стоял в карауле в большом зале королевского замка. Он стал свидетелем рокового события в истории Северных стран{40}. Несмотря на то, что он присутствовал лишь в качестве зрителя, это наложило отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.
Никто не предполагал заранее, чему суждено было случиться. И все избранное общество, которое с таким удовольствием беседовало между собой, наполняя просторное помещение пчелиным гудением, все это собрание, которое грелось в лучах столь близкого королевского солнца, благодушествуя в приятном ощущении чистоты и благолепия своих пышных нарядов, внезапно замолкло, и все притихли, точно мыши. И только один скрипучий и
Миккель смотрел на Густава Тролле и не узнавал его лица. А он уже давно присматривался к архиепископу, потому что питал к нему в душе слепое восхищение. Густав Тролле, подобно Йенсу Андерсену, был ученейшим и влиятельнейшим человеком в своей стране, редкий умница и закаленный солдат, он был воплощением святости и полнейшей безнравственности, он владел всеми знаниями своего времени и богатейшим состоянием; никто не мог превзойти его в глубоком понимании богословских и правовых вопросов, а также в стратегическом таланте. Однако прежде при виде его лица Миккелю бросались в глаза избороздившие его глубокие морщины, на нем ясно были написаны несчастья, преследовавшие этого человека, в нем читалась нездоровая озлобленность, да и униженность можно было заметить в его чертах. Серьезное выражение, которое могло бы скрыть множество потаенных черточек, казалось, придавало этому человеку лишь вид уныния, улыбка его не красила; пожалуй, он был похож на серенького, одуревшего от забитости писаришку.
Но сейчас это лицо словно бы переплавилось наново и застыло. Такое же превращение происходит с робким и обожающим любовником — когда настал его час, тогда умильная сладость взоров сменяется неумолимой решимостью, а просительное ухаживание — грубой и властной требовательностью.
С этим своим архиепископом шведы обошлись со всей жестокостью, которую только способен навлечь на себя жестокосердный человек. Мало того что они сровняли с землей его замок вместе с укреплениями и разграбили его кафедральный собор, вдобавок они отняли у него все имущество, бросили его самого в темницу, как вора и разбойника, и подвергли пыткам. Они ожидали, что королем сядет его противник Стен Стуре{41}. Жители Севера всегда больше всего свирепствовали против себя же. Но королем стал Кристьерн, самовластно завладев престолом вопреки желанию шведов и сломив их вооруженное сопротивление, и вот грянул час расплаты.
Йон Эриксен, чья жизнь обернулась из-за его дарований чередою горьких несчастий, читал перед собранием обвинительную грамоту. В этом самом замке, окруженном могучими укреплениями, он три года просидел пленником, еще не успели зажить раны на его щиколотках.
По мере чтения в зале поднялся ропот, собрание пришло в растерянное движение, люди заметались, как звери, попавшие в ловушку.
А события продолжали развиваться своим чередом, как и следовало в тот день, когда два сходных и в то же время несовместимых народа дошли до последней черты, за которой им предстояло расстаться. Сама судьба предназначила их для братского союза, ибо не могут единокровные братья жить друг без друга, зато они и терзают, и мучают друг друга, не дрогнувшей рукой наносят один другому кровавые раны, пока не пробьет наконец час разлуки, когда они разойдутся в разные стороны, унося в сердце своем смертную тоску.
В этот вечер несчастья усугубились еще одним непредвиденным обстоятельством, которого не могли бы измыслить нарочно самые злокозненные умы. Возникло оно по вине женщины, вдовы Стена Стуре. Поступая в согласии со своими убеждениями и общественным положением, она носила при себе некоторые бумаги, документы государственной важности; ей было немногим больше двадцати лет. И, единственная из всех присутствующих, она ответила на предъявленные обвинения, огласив документ, из которого явствовало, что все преступления против Густава Тролле и церкви совершены были по решению шведского Государственного совета и утверждены первыми людьми Швеции! Однако здесь шла речь вовсе не о правомочности того или иного решения Государственного совета, а о вещах гораздо более существенных. Таким образом, суд без хлопот узнал имена виновных и заполучил их собственноручные подписи. Водой можно залить обычный костер, но могучий пожар, вспыхнувший ярым пламенем, от воды разгорается только сильней; одним словом, сам черт, наверно, постарался подкинуть суду эти документы.
Затем двери отворились и впустили вооруженных солдат; вошли латники с обнаженными мечами и начали брать под стражу обвиняемых.
Йенс Андерсен собрал под своим началом ученых юристов и повел разбирательство. Великий богослов и барышник умел привести букву закона в соответствие с требованиями момента, в этом деле он следовал велениям своей могучей души. И она подсказала ему правильный путь. Но и глубочайшая, сокровеннейшая правда, правда дьявольская, на сей раз дала осечку и не могла спасти Севера. Для северян характерно такое великое неприятие счастья, что даже крайнее, радикальное средство спасения приводит у них лишь к тому, чтобы навсегда покончить с малейшей надеждой. Такая мистическая рознь овладела этими народами, так неотвратим был тяготевший над ними рок! И государство Севера треснуло и развалилось натрое, словно камень, перекаленный в костре.
Это совершилось в день 7 ноября 1520 года.
Но тот, кто все держал в своей руке, кто собрал все эти неукротимые головы и воспользовался ради своего королевского дела талантами, злостью и коварной изощренностью честолюбивых умников, он в этот час сидел один в своей комнате, покуда слуги делали за него то, что следовало совершить.
Миккель Тёгерсен видел короля: Кристьерн сидел за столом, расправив плечи, едва касаясь стула выпрямленной спиной; он казался черным, как сажа, на фоне горящего позади камина. Миккель внес в комнату свечи. Он увидел лицо короля, оно было полно напряжения и одновременно расслаблено; у него было лицо человека, который, собрав все силы, готовится принять давно исполненное решение.
ЛЮСИЯ
Люсия, дитя сумерек… А ведь она была молода! Она была падший ангел; одним словом — человек. У нее были сросшиеся над переносицей брови, сумрак отметил ее чело своей печатью — знаком нетопыря.
Смеяться Люсия не умела и только невесело ухмылялась, как бессловесные существа, которые в знак ли привета или предостережения одинаково скалят зубы. Лишь изредка она смягчалась, и тогда ее улыбка напоминала сентябрьский день в Дании, когда беспечные птицы стаями резвятся в воздухе, но блеклые осенние цветы стоят тихо, умудренные иным предвиденьем. Увы, Люсии не исполнилось еще двадцати лет, а груди ее уже начали обвисать, и, как ни грустно, они были жестки, словно рано опавшие плоды.
Порой Люсия напевала отрывок какой-нибудь песенки, но радоваться не умела. Она ничего не могла другого, как только падать и опускаться, словно она тонула в морской пучине, погружаясь на дно. Она выбрала такую жизнь по доброй воле, и потому в ней чувствовалась какая-то пугающая, бесчеловечная холодность; однако, невольно и неведомо для нее самой, все ее существо выражало простодушное недоумение, она напоминала навозного жука, который свалился на спину в дорожную колею и барахтается в ней, старательно перебирая лапками, делая последние шаги, пока его не раздавит проехавшее колесо.
Но были в эту ночь мгновения, когда Люсия сияла, облеченная царственным величием греха. Сумрачное ее чело озарялось ореолом неутолимого желания и ужаса, душа ее вспыхивала в безумных блуждающих очах, подобно взору крестоносца, узревшего, как пышным цветом пробились вкруг святого креста на его груди роскошные гроздья кроваво-алых роз.
Аксель задремал.
И снилось ему, что он неуклонно соскальзывает в иной — половинчатый, расплывчивый — мир; он сидел на берегу моря, и рядом была Сигрида, ему снилось, что на него напала неодолимая дремота. Он все-таки встал и, шатаясь, побрел, чтобы приготовить постель, и долго боролся с волнами, укладывая их и разглаживая, а одну — белоснежную — взял вместо подушки, но как ни старался, все уплывало у него из-под рук: только схватится за кончик простыни — глядь, она уже плеснула в руках и растеклась, и нету ее… дольше всего он пытался управиться с непослушными подушками, но в конце концов бросил.