Падение короля
Шрифт:
— Сигрида! — вздохнул он шепотом и заснул.
На следующий день он ехал в трескучий мороз. Неровная, каменистая дорога все время взбегала и спускалась по холмам, в ушах гремело от звона копыт и от ветра. А он пел. Пение его вплеталось еще одним пронзительным голосом в шумы скачки. Он мчался и пел, и ураганный ветер со свистом хлестал ему в лицо, а снег и камни летели из-под копыт. Мелькали озаренные солнцем заснеженные поля, изредка на пути попадалась изба из рыжих бревен, огромные заиндевелые скалы торчали над землею, словно черепа погребенных великанов. Промчавшись по лесной дороге мимо ельника, он вихрем ворвался и пролетел через узкую расселину и все пел. Словно склонившись
Еще восемь, еще десять дней… но тут вдруг Акселю стало невмоготу все время скакать на запад, когда надо было держать путь на юг. С какой стати ему ехать по тракту! Наверно, ближе будет, если он срежет путь. И Аксель свернул с дороги в лесное бездорожье.
Он проехал весь день. Но к вечеру вместо ровной поверхности под ногами стал все ощутимее идущий кверху уклон, он становился все круче, все каменистее. С утесов кивали покосившиеся от древности нелюдимые сосны, непроходимые дебри подлеска заполонили пространство между ними, всюду были снежные сугробы; пришлось Акселю слезть с коня и вести его в поводу. В этом не было ничего веселого для Акселя, он едва продвигался вперед. Перед тем как окончательно стемнело, он очутился у входа в узкую и мрачную лощину, однако ее дно было достаточно ровным, чтобы проехать верхом, и он долго ехал в ущелье среди ночной тьмы. Потом оно кончилось, и дальше Акселю опять пришлось шаг за шагом продираться сквозь лесную чащу, ведя коня в поводу. Путь вел все время в гору, деревья росли все гуще и гуще.
В ночи царило полное безмолвие, деревья спали, скованные морозом, не слышно было ни звука. Аксель совершенно не задумывался о незавидности своего положения.
Прошло двое суток, и отныне его судьбою стало тянуть за собой несчастного коня сквозь непроглядные дебри среди ночной тьмы и жестокой стужи; в этом заключалась его нынешняя жизнь.
К полуночи Аксель набрел на домик в лесу, попросился на ночлег и получил пристанище.
Переночевав в этом доме, Аксель остался в нем жить, ибо дочь дровосека была красавица.
Хозяина звали Кесой, а его молоденькую дочь Магдалиной. Наутро, когда Аксель спустился с чердака, куда его поместили ночью, он застал одну Магдалину. Кеса давно ушел в лес, а Магдалина стряпала над очагом. Аксель посмотрел на нее; после первого взгляда и тот и другой порывисто шагнули друг другу навстречу, замерли, точно принюхиваясь, сразу осмелели, будто бы век были знакомы, и стали заигрывать — хорошо выспавшийся Аксель с хохотом размахнулся, чтобы ее шлепнуть, она, готовая дать отпор, хохоча, погрозила ему воздетым черпаком. Но Аксель тут же, отбросив шутки, обхватил ее за талию и впился глазами, словно стараясь заглянуть в самую глубину ее зрачков. Магдалина дрогнула под его взглядом, но он поцеловал ее с непререкаемой твердостью. И в тот же миг они пали друг другу в объятия.
Воротившись домой, Кеса долго молча слонялся из угла в угол, потом покивал сам с собой; молодые истолковали его кивание за согласие. Таким образом Аксель был принят в зятья и зажил в лесной хижине.
— Ладно уж, бери ее за себя, — сказал Кеса, неожиданно опустив топор, это было спустя несколько дней, Аксель помогал старику рубить деревья в лесу. Кеса смотрел на Акселя с таким выражением, словно за прошедшие дни обо всем передумал и решил окончательно.
— Бери ее за себя! — С этими словами Кеса оперся на топор и задумался. Ему она тоже досталась, можно сказать, нежданно-негаданно, продолжал старик свои рассуждения. У него в доме все тогда вверх дном перевернулось, когда там вдруг завелась женщина. После-то она сбежала, а его оставила с младенцем на руках: детей родить ума не надо. Он назвал тогда девчонку Магдалиной. Чем не имя? Хотя ее вообще-то не так зовут, наверно, надо бы ее… Да чего уж там! Живет ведь и вон какая сильная и красивая выросла, не хуже других, поди…
— Так что бери ее себе, — закончил Кеса. — Коли нажито без труда, то и потерять не беда.
Поплевав на руки, Кеса снова принялся рубить дерево. После этого он уж больше речей не держал.
Зима набирала силу, стояли трескучие морозы. Все ветры утихли, воздух точно помертвел.
Белое, искрящееся холодом солнце висело в полдень далеко от земли, словно кусок льда, потом наступал ранний вечер, и оно закатывалось за лес, мрачно полыхая кровавым заревом. Молчание долгих ночей лишь изредка прерывалось, когда какая-нибудь истомленная птица, вяло взмахивая крыльями, на лету задевала ветку, с которой сваливался сыпучий снег, или откуда-нибудь издалека доносился вдруг тоскливый вой дикого зверя, изливающего свои жалобы на голодное и холодное житье.
В лесную хижину мороз не мог проникнуть. Кеса плотно законопатил все щели сверху донизу мхом и держал в запасе целый ворох овчин, в которые на ночь можно было укутываться, и очаг никогда не погасал. Огонь в нем горел день и ночь. В углу возле очага лежали наготове свежесрубленные, сырые дрова; в домашнем тепле на коре оживал мох; свежая древесина, оттаяв, сочилась смолой. Стосковавшиеся по огню поленья занимались пламенем и, словно нежась, вытягивались и тончали. Дым плавал по всей избе, обволакивая лицо, оставляя на губах привкус леса. На поленьях в огне проступала влага, вся сила древесных соков исходила с паром, наполняя избу пряными запахами.
Однако рождество нечем было по-настоящему отпраздновать, в доме не нашлось ничего съестного, кроме хлеба да остатков залежалого, высохшего копченого мяса. А скоро нечем стало кормить и Акселева коня. Кеса пожимал плечами: «Для чего, мол, тебе конь-то…» В тот день, когда об этом впервые зашла речь, заросшее бородой лицо старика оживилось, он вдруг превратился в деятельного и предусмотрительного человека. В конце концов они согласились на том, что коня следует зарезать, и Кеса взялся совершить задуманное своими руками. Однако он отложил исполнение назавтра и вел себя очень таинственно.
На другой день Кеса спозаранку разбудил молодых и торжественно вывел их на крыльцо. Лошадь лежала перед крыльцом уже мертвая и еще не остывшая. И тут Кеса начал разделывать тушу, сперва медлительно, но понемногу оживился и вошел во вкус своего занятия.
Тут Аксель понял, что Кеса-то, оказывается, язычник, и ему сделалось не по себе. Но после того как сам надрезал жилу и отведал теплой крови, сладострастная тяга к запретному победила и он разохотился вдвойне. Магдалина тоже участвовала в разделке, и все втроем они поработали на славу.
Кеса под шумок выплеснул на юг и на восток несколько чашек горячей крови. Он неуклюже радовался своему умению разделывать туши и, тыкая ножом, показывал, где находятся самые благородные и главные части, и кивал при этом: «Вот так-то, мол».
— Коню-то было восемь годков, — поделился он, по-свойски подмигивая Акселю. Тому пришлось подтвердить правильность этого наблюдения, и Кеса, разжав ладонь, показал ему окровавленную косточку, по которой он узнал возраст. Уткнувшись в разрез на брюхе лошади, Кеса, донельзя увлеченный своим делом, по локти запустил в него руки. Он был доволен, что все получилось так удачно и он не зря постарался, лошадка недаром была резвая и горячая. Это же надо, сколько в ней было жару, до сих пор так и пышет, того гляди руки ошпаришь!