Падение Рима
Шрифт:
— Препозит Октавиан! — громко объявил евнух, отрезая смотрителю дворца путь к отступлению. И теперь Евгению ничего не оставалось, как уверенно и почти торжественно приблизиться к Галле Плацидии, чтобы поцеловать руку императрице, пожелать ей здоровья, а Римской империи вечности.
— Тебе не хотелось, Евгений, видеть здесь меня?.. Я права?
— Не совсем, величайшая... Если вдруг кто и захочет видеть тебя, а вряд ли в империи найдётся такой человек, то ему о твоём присутствии, повелительница, напомнит твой незримый дух, что носится по дворцовым покоям...
Нот так всегда: остроумный ответ Октавиана
«Мало нам, мало всего! Ведь нас по богатству лишь ценят!». Не так ли, милый Евгений?
Находчивый распорядитель дворца также стихами из Горация ответил Галле Плацидии:
Вот оттого мы редко найдём, кто сказал бы, что прожил Счастливо жизнь, и, окончив свой путь, выходил бы из жизни. Точно как гость благодарный, насытясь, выходит из пира...На удивление всем, расхохоталась Гонория. Этот смех привёл и смущение не только императрицу, но и Октавиана. Обоим им он показался странным, а Гонория подумала: «Наверное, оставшись наедине, они также пробуют друг на друге своё остроумие, оттачивая жало его, словно камень косу... Может, слухи об их интимной связи вовсе и не слухи... Почему я до сих пор их отметала, словно метлою мусор?.. Ишь как возгорелось лицо у матери, глядя на Евгения! Да и он, отвечая стихами, любовно и преданно смотрел ей в глаза, слегка наклонив свою прекрасную голову. Боже, как он красив!» — даже в такую минуту не могла не восхищаться возлюбленным Гонория.
— Дитя моё! — обратилась Галла Плацидия к дочери, и в голосе её появились тёплые нотки. — Ты же знаешь, как я люблю тебя и твоего брата. Вы для меня, как пальцы на руке, одинаково дороги. — Плацидия вытянула ладонь, пальцы которой были унизаны кольцами с драгоценными камнями разной величины... — Поэтому я, не только как мать, а, прежде всего, как женщина, страдала от несправедливости того, что ты, дитя моё, умница и красавица, обделена была почестями, кои все по праву наследства достались брату... И чтобы это исправить, я испросила волю сената даровать тебе титул Августы, и сегодня сенат дал своё согласие... Поэтому я пришла поздравить с грандиозным событием в твоей жизни... Ибо ты стала сегодня по званию равной твоему царственному брату Валентиниану. К сожалению, из-за своего нездоровья он не смог навестить тебя...
— Благодарю, повелительница, — тихо ответила принцесса, а евнух при этих словах громко хмыкнул.
Но императрица-мать даже не бросила осуждающий взгляд в его сторону. Гонория поняла — сговор налицо. Поэтому, ссылаясь на своё недомогание, попросила всех оставить её... кроме Евгения Октавиана.
— Да, да, милая... Хорошо. А не послать ли нам за лекарем? Хотя... Евгений тоже хороший врачеватель... И утешитель... — Уходя, императрица повернулась и добавила: — Потихоньку собирайся в Рим. Народ империи должен видеть свою новую Августу.
— В Рим?! — воскликнула, не владея собой, Гонория, и лицо её воспылало гневом. — В город, разрушенный твоим первым мужем!.. Я не поеду туда! Не поеду!
— Это ещё мы посмотрим! — грозно пообещала Плацидия и громко хлопнула половинкой двери. Зато корникулярий Антоний издевательски осторожно притворил обе.
— Ты зачем её дразнишь, любимая? — спросил Евгений.
— Любимая... А не говоришь ли ты и ей это слово?.. Любимый... Я давно замечаю, как ты преданно глядишь ей в глаза.
Почувствовав, что внутри принцессы всё закипает, Евгений (а он хорошо знал её нрав, когда всё то дикое, необузданное, отцовское, скрывающееся до поры до времени под оболочкой внешней величавости, начинает клокотать и выходить наружу) попросил рабынь принести ужин, а потом крикнул им вослед:
— Да побольше вина! Родосского... Сейчас, Гонория, возложим тела и выпьем чудной влаги из фиалов за твой титул Августы.
— Ты — осёл, Евгений, — всё ещё раздражённо, но уже тише сказала «новоиспечённая» Августа. — Да не тот осёл, который родом из Фессалии [13] ... Неужели ты не понял — мать посмеялась надо мной... Высокий титул ничего мне не даст, кроме безбрачия.
13
Имеется в виду «золотой осёл» из «Метаморфоз» Апулея.
— Ты преувеличиваешь, Гонория. Я всеми силами буду добиваться, если ты только не будешь возражать, у императрицы твоей руки.
Принцесса уловила в его голосе неподдельную искренность, улыбнулась и, вконец остывая, улыбнулась:
— Дурачок мой, ещё раз говорю, что мать никогда не позволит мне выйти замуж... Никогда. Тем более за тебя... Если она ещё не принудила тебя спать с собой, то скоро сделает это. Ладно... Гнев мой остывает, а вот и вино подают. И роскошный ужин — жареную индейку со сливами. Джамна, — обратилась она к любимой чернокожей рабыне из Александрии, — зажги побольше свечей и позови арфисток. Сегодня у меня всё-таки праздник...
Джамна незамедлительно выполнила всё, что повелела госпожа, а затем, устроившись у изголовья её ложа, веером из страусовых перьев стала обмахивать головы Гонории и Евгения. Рабыню называли чернокожей потому, что отец у неё был африканец, на самом же деле кожа у неё светлая, цвета финика и, хорошо умащённая, пахла приятно; вообще-то Джамна, гибкая, как пантера, длинноногая, с маленькими грудями девственницы, с чувственными губами и выразительными глазами, была очень чистоплотной девушкой, и зачастую Гонория, когда долго не могла заснуть, приглашала се к себе на ночь на ложе... Иногда принцесса вместе с Евгением также брали её к себе, и Джамна в их любовных утехах служила третьим лицом.
Новые зажжённые свечи горели плохо, фитили то и дело приходилось поправлять рабыне постарше; игра арфисток Гонории быстро надоела, и она с возлюбленным скоро отправилась в спальню. Но Джамну на этот раз с собой не взяли.
— Ничего, милая, — говорил Евгений, видя настроение возлюбленной и помогая ей раздеться. — Думай сейчас о том, как лучше насытиться нашей любовью.
Когда легли на прохладные чистые покрывала, Евгений крепко обнял Гонорию, и её тело, казалось, утонуло в его мощных руках; оно, как всегда, податливо отозвалось на ласки, но в то же время Евгений почувствовал сегодня некую холодность и почему-то испугался...