Падение Рима
Шрифт:
Ужасная боль снова пронзила виски Плацидии и отдалась в правую часть затылка. Императрица откинулась и застонала. Антоний, оказавшийся здесь, попросил одного из её слуг, более могучего, чем остальные, грека, подать ему лёд. Ульпиан сменил на голове императрицы повязку, и тут вошёл вместе с лекарем Евгений.
Пока врачеватель колдовал над больной, царский помощник спросил смотрителя дворца:
— Ничего нового не узнал?
Евгений сразу смекнул, что имеет в виду хитрый евнух... Но ответил, как бы ничего не понимая:
— Узнал... — и увидел, как насторожился корникулярий, вернее, насторожились его глаза, превратившиеся из серых в тёмные. Но продолжал
— Об этом, Октавиан, я уже знаю. Я ведь спрашиваю тебя о другом... — И, узрив по лицу Евгения, что тот больше ничего не скажет, снова спросил: — А в какого Бога ты веруешь, препозит?
— Как в какого?! — удивился смотритель. — Как и ты, наша повелительница, император Валентиниан, молодая Августа — в Вездесущего Зиждителя нашего. Разве не так?..
— Да, так. Но всегда ли ты верил в него?
— Всегда.
— А я, представь, — нет... В Александрии вместе с Джамной я поклонялся богу Митре, хотя мать у Джамны была иудейкой...
— Мать-иудейка у этой чернокожей рабыни?!
— Ну, положим, что у этой рабыни не чёрная кожа, и тебе это хорошо ведомо... А Джамну я не только знал, но и состоял с ней в интимных отношениях. Мать у неё — еврейка, она рано умерла, а отец — нумидиец из Африки, покинул сей белый свет, когда дочери едва исполнилось двенадцать лет... С этого возраста я и знаю Джамну. Тогда я был здоровым и привлекательным мужчиной...
— Вот так новость! — воскликнул смотритель дворца.
— Да, новость... А поделился я с тобой ею, так как нам вместе спасать свою госпожу. Без неё погибнем и мы... Поэтому мы должны быть откровенными между собой, — упрекнул евнух препозита.
«Ишь ты, об откровенности заговорил... Только где она была раньше, эта твоя откровенность?! Помнится, как ты старался заводить против меня всякие интрижки... Верны твои слова о том, что без своей госпожи погибнем и мы... И следовало бы нам быть откровенными друг с другом, но откровенничать с тобой, кастрат, всё же погожу...» — быстро промелькнуло в голове Евгения.
Плацидия простонала снова. Октавиан взглянул на императрицу, не в силах более видеть её искажённое болью лицо, вышел, а корникулярий положил на плечо лекаря руку. Тот поднял склонённую над больной лысеющую голову:
— Тс-с... Августа засыпает. Но, думаю, сон у неё будет непродолжительным. Чтобы облегчить её страдания, я рекомендую ей эруку.
— Эруку?.. Сколько я нахожусь во дворце, столько и помню, что императрица постоянно употребляет её... — сказал Антоний.
— Ничего не поделаешь. Ибо эрука не только возбуждающее средство, но и болеутоляющее.
Через какое-то время ушёл и лекарь. Антоний поближе подсел к спящей императрице и стал изучать каждую чёрточку на её лбу, щеках, шее, подбородке, вокруг рта и глаз. Августа, несмотря на уже немолодые годы, выглядела и сейчас очаровательно в своей беспомощности; сон расслабил все члены, и она походила на взрослое дитя, — Ульпиан даже пожалел её... Ведь у Плацидии, как и у него самого, во дворце нет друзей, есть только сомышленники и подельники, знающие, что они живы до тех пор, пока жива их госпожа. Поэтому алчут золота, драгоценностей, приобретают на южном побережье Италии виллы, заводят свой штат обслуги, далее покупают корабли и берут для охраны надёжных славянских наёмников; но спасут ли они их, когда поменяется власть или когда хвалёная Римская империя окончательно улетит в Тартар. Туда, ей, конечно, дорога, ибо эта империя в целях выживания и укрепления себя пролила реки и моря крови разных народов. Одних она уничтожила совсем, и от их пусть малой, но цивилизации не осталось и следа, а других заставила, как затравленную охотником дичь, рыскать повсюду в поисках безопасности и куска насущного хлеба. Поначалу таким народом был израильский, потом империя с невероятной жестокостью стала истреблять христиан; добралась она и до африканских, галльских и средиземноморских колоний, но времена меняются, уже вера Христа завоевала сердца и самих римлян, малые народы и колонии перестали безропотно подчиняться издыхающему зверю и меньше теперь кормят его, и он, полуголодный, очумевший, способен лишь огрызаться. Не более того. И какая жуткая доля уготована тому, кто по воле судьбы должен ещё управлять этим полудохлым огромным чудовищем!.. И вот одна из таких несчастных, лежащая недвижимо, сама больная, тоже почти умирающая...
Но, жалея императрицу, Антоний жалел и себя, и одну женщину, ещё любимую где-то в глубоких тайниках его души, — Джамну. А молодую Августу тоже бы надо пожалеть?.. Но какое дело ему, Антонию Ульпиану, евнуху, до этой безумной вакханки, которая не знает, что делает... Душа её пока отзывается на доброту и любовь. Но лишь пока. Эти чувства нужны только ей; в деле управления государством они вредны... Хотя молодой Августе никогда не сидеть на троне, да и женщина, лежащая перед Антонием, покуда она дышит, не допустит того, чтобы дочь вышла замуж и родила... Гонории давно уготована незримая тюрьма, и она уже сама поняла это... Несчастных жалеют, но не всегда помогают им. Помогать же Гонории не в интересах Антония, а в его интересах верно служить Галле Плацидии.
Лекарь оказался прав — императрица проснулась и пристально теперь взирала на задумавшегося Ульпиана. Боли утихли, лишь тупо ныло в затылке. И императрица сейчас внимательно могла изучать то, что отражалось на одутловатом лице Антония. Друг он её или враг?.. Нет, не враг: он предан ей и ни разу не дал повода усомниться в этом.
— Антоний, я, кажется, видела здесь Евгения и лекаря? Но, может быть, они явились мне в бреду или во сне?
— Нет, величайшая, они были наяву у твоего ложа. Евгений, взирая на тебя, почему-то поспешно удалился, а лекарь, снова порекомендовав принимать эруку, тоже покинул твой кубикул.
— А почему остался ты?
— Я думал, моя госпожа... О твоей несчастной судьбе.
— Ты считаешь, что моя судьба несчастна?
— По крайней мере, что она счастливая, я сказать не могу... Так же, как и сказать о своей.
— Да, тебе не повезло... Когда из Африки Аэций привёз пленных, ты и Джамна мне понравились: тебя я оставила при себе евнухом, а Джамну отдала в услужение к дочери. Я ведаю о тебе многое, вижу, что хорошо служишь, и никому о твоей прошлой жизни не рассказываю.
— Благодарю, благочестивая Августа.
— Ты назвал меня благочестивой. И думаешь, польстил мне?.. Нет. Благочестие в моём положении, как на шее камень, который потянет сразу на дно... Лекарь говорил об эруке... Прикажи подать её. А потом ты, Ульпиан, можешь присутствовать при моём соитии с этими силачами и смотреть, как я стану управляться с ними...
— Нет, госпожа... Когда-то и я управлялся одновременно не с двумя, а с большим количеством женщин... Так что ничего нового не увижу... Желаю, повелительница, чтобы болезнь твоя совсем от тебя отступилась, а её место заняла вечно юная страсть к любовным утехам... И позволь мне удалиться.