Падение Рима
Шрифт:
Но этими же придуманными некогда шаньюем Модэ стрелами Аттила перед строем награждал особо отличившихся в боях воинов, и каждый гордился числом железных свистящих стрел, находящихся в ею колчане, как римлянин или византиец гордился победным лавровым венком.
Последний поход на Константинополь Аттила предпринял, когда возглавил объединённое после гибели Бледы двухсоттысячное войско, в котором помимо прочего находились повозки и кибитки жён, стариков и детей. По мере продвижения к Византии в это смешанное войско вливались толпы угнетённых ромеями
В императорском дворце заметались, понимая, что гуннами будет взята столица, если Аттила продолжит своё победное шествие. Только откуп снова может спасти ромеев. Феодосий шлёт гонца за гонцом с уверением покорности и дачи ежегодной дани, но слышит в ответ грозный рык степного повелителя:
— Не верю!
Аттила знал, что императорская казна расстроена из-за внутренних междуусобиц: ценой больших финансовых и военных потерь подавили восстание Иоанна Вандала, а до этого усмиряли димов...
К 445 году цирковые партии народа — димы — из спортивных становятся политическими. И к этому же году относится самое раннее известие о кровопролитиях, учинённых враждующими группировками димов в столице Византии.
Никаких объяснений Аттила и слышать не хотел: ему нужны четыре тысячи золотых либров, по две тысячи ежегодной дани, которую не платила ему два года Восточная империя. Конные передовые отряды гуннов уже рыщут в окрестностях Константинополя, поднимая на копьё всех без разбору — стариков, женщин, детей, священнослужителей, монахов и принося их в жертву своему кровожадному богу Пуру. Дым от жертвенных костров проникает в узорчатые, сложенные из мозаик окна дворца, забивает лёгкие царедворцев.
А по стране скачут сборщики, посланные василевсом, выбивая плетью налоги не только за год предыдущий, но и за тот, который ещё не наступил.
Наконец четыре тысячи собраны, и Феодосий отправляет их Аттиле, униженно прося принять их и отойти в свои земли... Тот взял золотые и отошёл, хвастливо заявив, что земли его — весь мир...
«Не такой уж Бич Божий бессердечный человек, — думает император. — Недаром он возит с собой «святого епископа»... Аттила имеет сердце, и значит, он смертен... И надо бы его отравить... Ибо Аттила не только Бич Божий, он — страшная чума!»
Только с этой задумкой вышла конфузия... Тогда это слово находилось в частом употреблении: от латинского confusio — замешательство, смущение.
Что же произошло?
Обратимся к Приску, оставившему нам несколько исторических отрывков, используемых в основном писателем Иорданом. Полностью, к сожалению, история, написанная Приском, не дошла до нас; также не дошли до нас и его заметки о поездке в Иерусалим. Как и Иордан, будем излагать отрывки Приска своим словами, закавычивая лишь те места, рассказывающие о событиях, о которых лучше, чем он сам, не скажешь...
В 448 году Аттила, требуя ещё выдачи всех его перебежчиков и устроения торжищ на византийской земле на равных правах и без всякого опасения для гуннов, отправил в Константинополь своего посла Эдикона, скифа. Аттила послал с ним хартию, в которой снова грозил войной, если император не выполнит всех его требований. Задумав извести правителя гуннов, Феодосий и Пульхерия приказали Хрисанфию найти «ключик», с помощью которого можно было бы подкупить Эдикона, справедливо полагая, что это сделать нетрудно, потому что Эдикон — не гунн, а скиф — представитель побеждённого Аттилой народа. Эдикон согласился.
Договорились так: как только скиф отравит или убьёт повелителя, тогда и получит золото. Много золота.
Заверив, что все требования Аттилы будут выполнены, император отправил из Константинополя своего посла грека Вигилу, держащего в руках все нити заговора, и ни о чём не подозревавшего фракийца Приска.
Прибыв к берегам Истра, греческое посольство через несколько дней встретилось с Аттилой, развлекавшимся в эти дни охотой. Повелитель гуннов уже знал о заговоре на его жизнь; Эдикон по приезде из Византии сразу же доложил ему об этом и о той хитрости, на какую он пошёл, согласившись якобы осуществить заговор...
— Убить меня хочешь? — зло вращая глазами, спросил темнолицый Аттила, покручивая волосы редкой бороды.
— Повелитель, я согласился, но это не значит... — начал оправдываться Эдикон.
— Знаю... — перебил его Аттила. — Я пошутил...
«Ничего себе шуточки! А меня холодный пот прошиб...» — подумал скиф.
— Сделаем так. Ты скажешь Вигиле, что убьёшь меня в том случае, сети он привезёт тебе обещанное золото. Будет золото — станет мёртвым Аттила, не будет золота — ты меня и пальцем не тронешь...
«Какой-то жуткий разговор получается... — отметил про себя Эдикон. — Но надо терпеть до конца...»
— Понял меня? — строго спросил повелитель.
— Понял, величайший.
Эдикон тайно встретился с Вигилой и сказал ему так, как велел Аттила.
— Хорошо, я доложу обо всём императору, — пообещал ромей. На другой день Аттила уже официально принял греческое посольство.
«Мы вошли, — описывает этот приём Приск, — в шатёр Аттилы, охраняемый многочисленной стражей. Аттила сидел на деревянной скамье. Мы стали несколько поодаль, а посол, подойдя, приветствовал его. Он вручил ему царскую грамоту и сказал, что император желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал:
— Пусть и грекам будет то, чего они желают мне...
Затем Аттила обратил вдруг свою речь к Вигиле, не покалывая, однако, вида, что ему что-либо известно о заговоре; он назвал его бесстыдным животным за то, что тот решился приехать к нему, пока не выданы все гуннские перебежчики. Вигила отвечал, что у них ни одного беглого из гуннского народа, все выданы. Аттила утверждал, что он византийцам не верит, что за наглость слов Вигилы он посадил бы его на кол и отдал бы на съедение птицам и не делает этого только потому, что уважает права посольства».