Падение Рима
Шрифт:
«Какую же хитрость готовит Аттила? — задал себе вопрос Маркиан. — Не должен он простить мои дерзкие слова... А тут вместо того, чтобы усилить войско Увэя, повелитель отдал приказ об его уходе. Странно...»
На всякий случай император приказал усилить городской гарнизон одним из семи своих конных полков личной охраны.
Прошло какое-то время, и о гуннах ничего не стало слышно, как будто их совсем и не было, и уже не верилось, что они подходили вплотную к столице и что им платили немалую дань... Впрочем, у кочевых народов внезапное нападение и такое же внезапное исчезновение являлось закономерным; страшные волны дикого нашествия не раз испытывал на себе Константинополь, но, как всегда, выстаивал и, если подвергался какому-то частичному разрушению, то быстро залечивал раны, становясь ещё краше, подтверждая своим видом распространённое в Византии
Может быть, поэтому в столицу Византии потянулись изгнанные из Римской империи учёные, историки, писатели, риторики, даже представители «халдейской мудрости», занимающиеся магией, демонологией, астрологией.
При Феодосии II их сюда бы и близко не подпустили, и в первую очередь на защиту христианского благочестия вставала грудью сама Пульхерия, но теперь и ей должно было чем-то поступиться, как поступился Маркиан, на людях изображая влюблённого супруга. Тем более и сам император начал увлекаться чтением эллинских книг, которые привели его к мысли Платона о том, что зиждитель (демиург) — создатель мира, это Нечто — исходящее свыше, то есть являющееся излучением (эманацией) божественного. И это был уже как бы не сам Бог... Может быть, подобные чтения привели в своё время императора Юлиана к отступничеству от христианства, который любил душистые курения и при этом не уставал повторять, что благовония, поднимаясь кверху, изгоняют дурных духов и замещают их в соответствующих материях добрыми, точно так же, как в иных случаях камни, травы и тайные обряды вызывают явления божества.
Но очень верна и, кстати, евангельская притча апостола Матфея: «...пришёл его враг и посеял между пшеницей плевелы, и ушёл...»
Поглощённый в самосозерцание, не верящий в то, что гунны могут вернуться, император Маркиан почти не при дал значение просьбе «последнего великого римлянина» Аэция, уже двинувшегося со своими войсками из Рима в Галлию, подослать подкрепление против Аттилы.
Но в храмах более трезвые люди и служители Бога всё настойчивее возносили молитвы к заступнице Деве Марии и Иисусу Христу: «Помогите нам и всему христианскому миру, о, Божественная Мать и непорочно зачатый Сын, возвеличенный терниями вокруг головы, иссопом [122] и крестом, на котором ты распластал руки свои, гордость и похвальба наша...»
122
Имеется в виду трость (в одном из Евангелий упоминается растение иссоп), на которой воин поднял к устам распятого на кресте Иисуса, жаждущего воды, издевательски смоченную в винном уксусе губку.
И, как видно, просили не зря — слухи всё же доходили до «царя городов», будто затевается на Каталаунских полях что-то чудовищное, доселе невиданное — больше миллиона человек собираются здесь, чтобы сразиться между собою...
Увэй со своим лагерем шёл в Маргус, в город, расположенный в месте слияния Моравы и Дуная. Опасаясь, как бы по незнанию полководец не стал грабить славян и забирать к себе их красивых женщин, как это делалось иногда при Бледе, Аттила навстречу выслал сотника Юйби и десятника Хэсу.
Юйби — кривоногий гунн, с блестящим бритым затылком, мощной шеей, на которой плотно сидела большая голова, с глазами, широко расставленными и узкими, опущенными книзу усами и редкой бородой и руками, перевитыми толстыми жилами, являлся типичным представителем знати своего народа. Хэсу, хотя и тоже гунн, скорее походил на сармата — с копной рыжих волос, но не на такой большой, как у прочих, голове, зелёными, чуть продолговатыми глазами и скуластым красивым лицом. С сотником он не только разнился внешностью, но и возрастом, да ещё и характером — Юйби степенный, немногословный, пожилой мужчина, Хэсу — порывистый, любивший шутку и особенно женщин.
Раньше, как простому воину, Хэсу полагался гарем из двух женщин. Только какой же это гарем?! Одно название... Говорят, что гарем у персов состоит из ста, а у царя — пятисот и более жён. Правда ли это?.. Или люди всего лишь придумывают?.. Да когда же царь успевает всех жён оприходовать?! Вот когда Хэсу стал десятником и у него появились ещё две жены, из которых последняя оказалась моложе его на восемь лет (Хэсу шёл двадцать четвёртый год), и была она из гречанок, очень страстная, так что после проведённой с ней ночи десятник чувствовал себя как после сражения, в котором махал мечом несколько часов подряд... А тут — подумать только — пятьсот жён! Что-то не так; неправду говорят люди...
Конь Хэсу выскочил на высокий холм. С холма, теряя перья, тяжело поднялся орлан и, набрав высоту, скрылся в той стороне, откуда, медленно ворочая тёмными водами, тек Дунай. Отсюда, с высоты, открывался хороший вид на славянское селение, раскинувшееся на краю леса возле речки Дые. Рядом с селением возвышалась гора Девин; связанная с идеей неба, с культом славянского бога Сварога, она ещё называлась Красной горой и являлась как бы самой ближайшей к небу точкой земли; на ней и приносились жертвы... [123]
123
Это явление, можно сказать, было общечеловеческим, за исключением кочевых народов, и его следы находим повсеместно — от священной горы Кронос на Крите до славянской Арконы со святилищем Святовита на острове Руген в Балтийском море.
Вскоре на вершину холма прискакали десять всадников, десять подчинённых Хэсу, и он, приказав им оставаться здесь, начал спускаться вниз.
Десятник достиг подошвы холма и, скрываясь в высокой ковыльной траве, достающей метёлками лошадиной гривы, повернул коня к тому месту, где, утопая в зелени ив, река делала крутой поворот. Вскоре услышал красивое женское пение, частые удары будто бы доскою по влажной земле, плеск воды и взвиги... Хэсу присел, но по тому, как высоко летели брызги, он догадался, что в реке купались девушки; затем он увидел разостланные по берегу цветные дорожки, кладущиеся на полу7 в светлой избе славянина. Сейчас на них, высоко подоткнув за пояс юбки, девицы, почти юницы, лили из туесов воду, а женщины, стоя на коленях тоже с задранными подолами, били по дорожкам деревянными вальками и красиво тянули песню.
Хэсу и раньше приходилось иметь дело со славянами, он немного знал их язык; с трудом, но разобрал, что пели женщины о мужьях, ушедших на войну, и часто в песне повторялся вопрос: «Вернётесь ли вы?.. Вернётесь ли вы?.. А если вернётесь, — далее пелось, — то когда: на восходе солнца иль на закате дня?..»
Одна женщина подняла голову, вгляделась, но, кажется, Хэсу не заметила. А он привстал, перевёл глаза на купальщиц: льняные волосы, словно одуванчики, пузырились вокруг голов плывущих к берегу, и вот девушки начали подниматься на него — и у Хэсу мелко-мелко застучали от волнения зубы: обнажённые молодицы, одна прекраснее другой, ступали длинными стройными ногами на зелёную траву, и груди девушек, упругие, выпукло-гладкие, как животик ягнёнка, торчали сосками вперёд, а ягодицы лоснились, как круп сытого коня... Грациозно изогнувшись, они поймали на спине свои волосы и, зажав их в ладонях, стали отжимать. Некоторые повернулись лицом к Хэсу, и он бессовестно созерцал, то и дело сглатывая подступавшую к горлу слюну, тёмный треугольник их запретного места; волосы на лобках славянок были светлее волос его жён, и ему захотелось прикоснуться к ним пальцами... Но тут конь, фыркнув, замотал головой, звеня уздечкой, и девушки бросились бежать, на ходу натягивая через головы сарафаны. Хэсу, чтобы не быть позорно обнаруженным, повернул коня и снова оказался на вершине холма.
Потом со своим десятком как ни в чём не бывало выехал в селение, где стены изб были одинаково выбелены, и там узнал, что здесь остались лишь женщины, старики и дети, — все мужчины, способные носить оружие, со старейшиной Мирославом ушли вместе с Аттилой.
Принимая ковш воды из рук одной молодицы, которую недавно видел обнажённой, Хэсу, с улыбкой заглядывая ей в лицо, подумал: «Ты стоишь передо мной и не ведаешь, что я рассмотрел на теле твоём запретное место. Если бы только мужчины вашего селения были бы против нас, ты бы, милая, уже стонала на ложе, а я бы сжимал ладонями твои прелестные груди и терзал своими губами твои красные губы... Но чего нельзя, того нельзя... Так же, как нельзя трогать их вырезанного из ствола вековечного дуба усатого бога, унизанного драгоценными камнями и украшенного золотом, перед которым даже днём полыхали огни костров, поддерживаемые чёрными жрецами, истуканами сидящими на корточках... Иначе Аттила сделает нам всем, посягнувшим на добро славян, секир башка...»