Падение в бездну
Шрифт:
Лицо Симеони выражало скрытую муку, что и было замечено падре Михаэлисом с чувством удовлетворения. Он уселся напротив, под круглым светильником, положил перед собой книгу и начал без обиняков:
— Ваш «Монстрадамус» наделал шуму и продается, как хлеб. Я вам принес экземпляр нового издания. Вслед за Пьером Ру в Лионе его хотят напечатать многие издатели.
Симеони опустил голову.
— Вы же понимаете, что я никак не могу гордиться подобным успехом.
— И совершенно напрасно, — отпарировал Михаэлис.
Он снял со стены один из висевших
— Борясь с Нострадамусом, вы служите церкви. Этим следовало бы гордиться, господин Симеони. Или прикажете называть вас Эркюль Француз?
Симеони еще больше погрустнел.
— Не говорите мне о гордости. Меня шантажом заставили сделать пакость другу, и гордиться тут нечем.
— Шантаж? О каком шантаже вы говорите? — Падре Михаэлис изобразил крайнее удивление. — Если ваша Джулия Чибо-Варано, а теперь я знаю ее полное имя, была замешана в событиях на улице Сен-Жак, я в том неповинен. Она посещала подозрительных дам, которые потом оказались фанатичными гугенотками. Ее имя назвала на процессе мадам Ретиньи, прежде чем ее лишили языка.
Слова Михаэлиса были жестоки, но тон оставался почтительным и спокойным. Симеони прекрасно понимал, какая угроза повисла над Джулией, и инстинктивно держался за человека, который в его представлении мог стать единственной опорой в надвигающейся трагедии.
Он был не в состоянии реально оценить эффективность своей позиции. Целиком погруженный в мрачную меланхолию, он слабо реагировал на внешние раздражители. Когда он заговорил, было такое чувство, что он обращается сам к себе.
— Костер стал позором, но процесс был еще позорнее. Вместо того чтобы предъявить узникам обвинение в кальвинизме или даже в ереси, кардинал де Лорена начал утверждать, что они состояли друг с другом в кровосмесительных связях: мать с сыном, брат с сестрой. Чудовищно. Если бы Джулию обвинили в такой мерзости, она бы покончила с собой.
— Успокойтесь, этого не случится.
Михаэлис налил Симеони еще вина и почти силой заставил выпить.
— Может, кардинал де Лорена и впал в излишество, не отрицаю. Все Гизы фанатики. Но вы должны отдать себе отчет, что раковую опухоль гугенотства надо уничтожить любыми средствами, и без всяких поблажек. Если вы добрый католик, вы не можете с этим не согласиться.
Симеони осушил бокал. Его красивое лицо стало красным и отечным.
— Не знаю, добрый ли я католик. Может, и нет. Но я всегда поддерживал Римскую церковь. Даже когда слушал рассказы о зверствах в Англии Марии Кровавой. Даже когда мне говорили о женщинах, зарытых заживо во Фландрии только потому, что их заподозрили в сочувствии к Реформации.
Михаэлис сделал небрежный жест.
— Все это преувеличения.
— Может быть. Но я своими глазами видел, как в двух кварталах отсюда толпа разорвала на куски несчастную старуху. Кюре огласил ее с амвона, потому что она не явилась к причастию.
— Это закон государства. Священник обязан заявить о
— Продавца книг сожгли на костре по тому же обвинению, а он не мог ходить к причастию, потому что хромал.
— Это самое распространенное оправдание.
— И верхом нелепости было обвинить в инцесте арестованных на улице Сен-Жак. Не знаю, как Господь сможет простить кардиналу де Лорена и королевскому дому эту ложь. Не хотел бы я, чтобы в один прекрасный день такое обвинение было предъявлено королю или королеве и народ отреагировал бы таким же насилием.
Губы Михаэлиса растянулись в тонкой усмешке.
— Вы тоже занимаетесь пророчествами, доктор Симеони? После того, как написали «Монстрадамуса»?
Улыбка вдруг погасла.
— Послушайте, друг мой. Вас не касаются ни английская королева, ни гугеноты во Фландрии, ни местные кальвинисты. Для вас имеет значение только Джулия Чибо-Варано, не так ли?
Симеони кивнул.
— Прежде всего она.
— Прекрасно. Так знайте же, что я хлопочу о ее освобождении. Ее жизни ничто не угрожает, но думаю, что ей несладко в подземельях Шатле, в цепях, на мокрой подстилке. Более того, известно, что люди наместника особенно интересуются заключенными женского пола. А увидев в своей власти такое красивое, цветущее тело…
Симеони судорожно вздрогнул, застонал и сбивчиво заговорил:
— Боже мой! Но вы же не хотите сказать, что Джулию…
— Нет-нет!
Падре Михаэлис поднял руки:
— Эта женщина находится под моей личной защитой. И так будет, пока мне не удастся ее освободить. Я рассчитываю, что это получится достаточно быстро. И тому немало будут способствовать услуги, которые вы, господин Симеони, оказываете церкви.
Он налил собеседнику еще вина.
Итальянец жадно осушил бокал.
— Что я могу для вас сделать? Сочинить еще один пасквиль против Нострадамуса?
Язык у Симеони заплетался, и вместо последней фразы получилось какое-то дикое нагромождение слогов.
— Нет, вашего выпада более чем достаточно. Обвинение в колдовстве, которое вы сформулировали, должно дойти до нужных ушей. Я прошу вас о другом. Когда мы с вами познакомились, вы сказали, что и вы сами, и Нострадамус принадлежали ранее к какой-то секте некромантов, которой руководил некто Ульрих из Майнца.
Осовевшие глаза Симеони на миг прояснились.
— Иллюминаты. Вы об этом хотите узнать?
— Да, прошу вас.
— И Джулия будет спасена?
— Я сделаю для этого все возможное.
— Тогда слушайте внимательно. Это долгая история, и я с ней знаком только отчасти.
Симеони, давясь слезами и отрыжкой, говорил с четверть часа, потом заключил:
— Ульрих жив, но очень болен. Точно не знаю, где он находится, но могу предположить, что кружит возле Нотрдама. Хочет поквитаться.
Михаэлис выслушал рассказ, прикрыв глаза.
— Смотри-ка… — пробормотал он, — гностическая секта в середине шестнадцатого столетия. Вот уж не ожидал ничего подобного.
Он взял бокал и отпил глоточек.