Падение в бездну
Шрифт:
— Какого сокровища? — спросил падре Михаэлис, на этот раз не скрывая живого любопытства.
— Кольца в форме змеи, кусающей себя за хвост. Оно бесценно. Его и искал падре Ришар с таким рвением, что заплатил за это жизнью. И я искал долгие годы. Мы нашли его на пальце Ульриха, когда он испустил дух без всякой агонии.
— И у кого оно теперь? У Пентадиуса или у Нострадамуса?
— У Нострадамуса. Пентадиус сбежал, пока мы говорили с учителем.
Михаэлис кивнул и пришпорил коня. Оба всадника стали удаляться от леса Боргоне по
Сожженные дома, скелеты домашней скотины, разложившиеся трупы повешенных, все еще качающиеся на ветвях дубов. Жестокость имперских войск была известна всем, но здесь в глаза бросались прежде всего свидетельства фанатизма герцога Гиза. И Чивителла была живым тому свидетелем: в первом отбитом у испанцев городе герцог приказал истребить всех обитателей, от новорожденных до стариков. Все Гизы, начиная с самого представительного члена клана, кардинала де Лорена, воспринимали любое сражение, данное французским королем, как эпизод бесконечной схватки между добром и злом, в которой зло олицетворяла гугенотская ересь во всех ее проявлениях. Следовательно, систематическая жестокость являлась для них долгом.
В этом они находили полную поддержку у Павла IV, полупомешанного и вечно пьяного Папы, который ежедневно бросал кровавые лозунги против реформатов. Это разрушенное водянкой существо умудрилось убедить французского короля, что жестокость — единственный путь к спасению для христианства. Он даже кардинала де Лорена упрекал в проявлениях доброты в вопросах управления инквизицией, которой хотел командовать сам. По ту сторону Альп он находил уши, внимательные к его посланиям, а в крестьянах, имевших несчастье обитать рядом с театром военных действий, видел жертвы, предназначенные для его ненасытной ярости.
Падре Михаэлис ехал, не обращая внимания на ужасные картины, которые время от времени возникали среди роскошной, буйной зелени местных долин. Он опасался только одного вопроса, который Симеони ему уже задал и на который он обещал ответить на обратном пути. Проехав довольно большое расстояние, он услышал цокот копыт лошади Симеони, догонявшего его, и понял, что момент наступил. Он вздохнул и стал ждать вопроса.
— Падре, — сказал Симеони, — вы обещали мне вести от Джулии. Я очень волнуюсь за нее и почти не сплю. Когда я смогу ее увидеть?
— Успокойтесь, Джулия вне опасности. Вы прекрасно знаете, что я ее освободил и спрятал в надежном месте, чтобы оградить от преследований.
— Я знаю и вечно буду вам за это благодарен. Она все еще в убежище?
Падре Михаэлис утвердительно кивнул головой.
— Да, в Париже. Я спрятал ее в доме друга, преданного делу ордена иезуитов. Вы увидите ее сразу же, как только французские войска будут выведены из Италии и
— Не знаю почему, но вот уже целый год она не отвечает ни на одно мое письмо, хотя было время, когда я писал по письму в день.
— Очевидно, из осторожности. Она боится вас скомпрометировать.
Михаэлис наловчился врать, не меняя тона. Он велел Лорану Виделю перехватывать всю поступающую и уходящую корреспонденцию и читать ее, а потом сжигать. Такое одиозное решение было принято, чтобы не рисковать безопасностью молодой дамы. По крайней мере, Михаэлис заставлял себя верить в такое оправдание.
— Скоро я ее увижу, и это будет самый счастливый день в моей жизни, — прошептал Симеони и отстал от иезуита, словно боясь, что излишняя назойливость помешает сбыться его мечте.
Они уже были в виду Сузы, когда заметили, что из города выехал пышный кортеж. Он состоял из пехоты, аркебузиров и лучников, но вид у всех был отнюдь не воинственный. Казалось, они что-то празднуют и поэтому с таким воодушевлением размахивают штандартами цветов Савойского дома и знаменами, украшенными французскими лилиями. Среди солдат виднелись священники в полном облачении. За ними шла толпа, выкрикивая приветствия в адрес тех, кого пока не было видно.
Удивленный Михаэлис остановил лошадь на невысоком холме поодаль от движущейся колонны. Симеони сделал то же самое и о чем-то его спросил, но иезуит не услышал. Колонну возглавляли нестройные ряды аркебузиров. Ими командовал всадник, закованный в стальную кирасу. Увидев путников, он подъехал к ним, поглядел на них сквозь щель в забрале и поднял забрало. Показалась небритая, грубая физиономия с косматыми бровями.
— Мы познакомились несколько месяцев назад, но вы, видно, меня не помните, — сказал он, обращаясь к Симеони. — Франсуа дю Плесси де Ришелье по прозвищу Монах.
— Я вас запомнил, — ответил Симеони без радушия, но и без враждебности. — Что это вы празднуете?
Ришелье показал на толпу за плечами.
— Мы не празднуем. Мы сопровождаем в Париж герцога Эммануэле Филиберто Савойского. Его брак с Маргаритой, сестрой его величества Генриха Второго, — одно из условий договора в Шато-Камбрезисе.
— А зачем вам столько вооруженных воинов, капитан? — спросил падре Михаэлис. — Мне кажется, дорога отсюда до Парижа не опасна.
Ришелье свирепо ухмыльнулся.
— Дело в том, что во Франции много славных шпаг и пороха. Настоящая война только начинается. Настало время гугенотов.
Капитан отсалютовал, опустил забрало и отъехал. Михаэлис заметил, как побледнел Симеони. Он не расслышал, что именно тот сказал, но общий смысл уловил:
— Мне надо немедленно увидеть Джулию.
А вот следующая фраза сомнений не вызывала:
— Мне надо что-нибудь выпить.
Михаэлис слабо улыбнулся.
— О, сейчас выпивка вам будет. Следуйте за мной. В Сузе полно таверн.