Падшая женщина
Шрифт:
Убийство — это убийство, каким бы оно ни было.
Мэри снова взглянула на сложенные в углу площади дрова. Она стиснула дрожащие руки и напомнила себе, что бояться не имеет смысла. К тому времени, как пламя коснется ее ног, ее уже не будет в живых, ведь так? Она ничего не почувствует. Это жителям Монмута придется вдыхать ужасный запах горящей плоти. Это Дэффи Кадваладир должен будет запомнить его навсегда.
Долговязый худой мальчишка вскарабкался на тележку, и Мэри замерла, приготовившись к оскорблениям. Однако он лишь послал ей звонкий воздушный поцелуй и бросил на колени листок бумаги. Она быстро схватила его связанными руками. Краска была все еще немного влажной. Признание и последнее слово Мэри Сондерс.
На мгновение ее охватило смятение. Кто эта девушка, которую зовут так же, как ее, — и тоже осужденная на смерть? Но тут же поняла, в чем дело, и едва не рассмеялась. Да это же она сама, героиня напечатанной истории! И как главной героине, ей вручили бесплатный экземпляр. Какой-то писака выдумал эту сказку, от первого до последнего слова.
Согласно «признанию и последнему слову», отец Мэри был честным трудягой из Херефордшира, который в поте лица зарабатывал свой хлеб, и он умер от горя, когда услышал об ее аресте. У нее также была сестра в Бристоле. Недавно Мэри написала ей письмо. «Увы! — говорилось в нем. — Честная бедность лучше, чем неправедно приобретенное богатство. Позволь же сказать тебе последнее прощай». Вымышленная Мэри Сондерс искренне раскаялась в своих грехах перед Господом и встретила свой конец в светлом камлотовом платье, шелковой косынке и черной шляпке.
Мэри прикрыла глаза и увидела себя, кающуюся грешницу, в безупречно чистом и скромном наряде, движущуюся навстречу смерти под ярким полуденным солнцем. Как там она сказала Дэффи в тот день на холме Кимин? «В книгах полно врак».
Ветер трепал край листка. Мэри поискала глазами, куда его положить, но вспомнила, что у нее больше не будет возможности прочитать «последнее слово» или что бы то ни было еще. Она выпустила листок из пальцев; подхваченный ветром, он задел красную щеку мальчугана, что сидел на плече у отца, и скрылся из вида.
Какая разница, что написано — или не написано — на дешевом листке с расплывающимся шрифтом, если очень скоро все забудут подробности? В памяти зевак останется, что они ездили в Монмут поглазеть, как девчонку вздернули на виселицу, но кто вспомнит, кто она была и за что ее казнили? Дети запомнят вкус апельсинов и огромную толпу, но не ее имя.
Мэри прикусила губу. Безымянность. Забвение. Если ее жестокая и темная история не сохранится — хоть в какой-нибудь форме! — на свете не останется никакого доказательства, что она вообще существовала.
Мистер Джонс стоял всего в нескольких шагах от нее, неподвижно, словно паук, приклеенный к своей паутине. Мэри вздрогнула. Его руки вцепились в костыли. На черном сюртуке засохло какое-то пятно: яйцо или похлебка?
Его можно убрать уксусом, Мэри. Или потереть солью.
Голос хозяйки. На секунду ее сердце перестало биться.
Мистер Джонс смотрел не на нее, а на телегу, как будто был не в силах видеть ее живой.
Он поднял Гетту на плечи, чтобы ей было лучше видно. Да, этот урок нельзя получить в школе. Мэри отвернулась, чтобы случайно не встретиться с девочкой глазами. «А у тебя правда нет матери?» — спросила Гетта в ее самую первую неделю в Монмуте; ее детские глазенки светились сочувствием.
Потом отец и дочь возьмутся за руки и пойдут домой, и имя Мэри Сондерс никогда не будет упомянуто в доме на Инч-Лейн. И Гетта будет думать, что именно так и устроен мир. Что люди, которых она любит, всегда будут убивать друг друга.
При мысли об этом глаза Мэри вдруг обожгло солеными слезами, и на некоторое время она почти ослепла.
Толпа волновалась вокруг мистера Джонса, словно море у скалы. Жители Монмута устали ждать, когда же начнется представление. Мэри взглянула на свою грязную рубашку. Сожгут ли ее вместе с телом или порежут на клочки и распродадут? Она бы отдала все на свете, чтобы встретить смерть в черном атласе. Удивительно, какая стойкая вещь тщеславие! Как оно остается с человеком до самого конца! Одежда ни от чего не защищает, напомнила себе Мэри. Люди вполне могли бы отказаться от нее и ходить по миру голышом.
Ужас сжал ее сердце.
Мэри нащупала за корсажем красную ленту и намотала ее на палец, как можно туже, чтобы почувствовать боль. Красная лента Куколки, выцветшая теперь до оттенка вареной моркови! Ничто на свете не испугало бы Куколку, даже петля. Выше голову, подружка!
Внезапно Мэри вспомнила, что нужно сделать. Если человека собираются вздернуть на виселицу и у него нет ни единого друга в этом мире, который мог бы повиснуть у него на ногах и ускорить мучительную развязку, есть один-единственный выход: прыгнуть. Как сделала дочка Метьярд в тот день в Тайберне. Ей удалось всех провести: неподвижное, каменное лицо, и вдруг — прыжок. Как наивна была тогда Мэри; она думала, что убийцы — это совсем другие люди, в корне отличающиеся от прочих. Они ненавидят своих жертв, думала она… если они вообще способны испытывать обычные чувства. Она даже не догадывалась, что это может настигнуть человека как болезнь, или буря, или любовь.
Ее ноги напряглись. Надо терпеть; нельзя раньше времени выдавать свои намерения. Нужно дождаться, пока палач не привяжет свободный конец веревки к виселице. Потом он наденет ей на голову мешок, спрыгнет с телеги и хлопнет лошадь по крупу. Это и станет для нее сигналом — пора прыгать. Если сделать это слишком рано, то ничего не получится. Ее втащат обратно в телегу.
От страха и волнения ее сердце тяжело колотилось о ребра. Петля на шее натянулась, и голова Мэри мотнулась назад, но палач всего лишь распутал веревку и накинул конец на перекладину. Он завязал ее крепким узлом, как моряк, собирающийся выйти в открытое море, и толпа шумно захлопала.
Затем он подошел к телеге. В руках у него был небольшой белый мешок.
— Прости меня, — без особого сожаления пробормотал он.
Последняя возможность ощутить тепло человеческой кожи. Поддавшись порыву, Мэри поцеловала палача в колючую щеку. Он слегка дернулся, но все же не отстранился и не утер лицо. Еще секунда — и он надел белый мешок ей на голову.
Наступила темнота. Палач спрыгнул на землю, и телегу качнуло.
Ткань мешка была грубой, и у Мэри сразу же зачесались нос и виски. Она даже не догадалась последний раз взглянуть на мир. Надо было до последнего смотреть на небо. Сквозь пыльную мешковину все же пробивалось немного света. Мэри напрягла слух, чтобы не пропустить, как палач шлепнет лошадь. Что, если она не услышит его за шумом толпы? Что, если веревка сразу дернет ее за горло, медленно поднимая тело в воздух? Страх стучался ей в грудь, словно сборщик податей, который не желает больше ждать.
В трудные времена вспомни о своей тезке, Мэри. Этот голос у нее в голове, мягкий, словно шелк. Мэри почти чувствовала ласковую руку миссис Джонс в своей ладони.
Пусть королева Шотландская послужит тебе достойным примером.
Так и будет. Она прыгнет выше шпиля церкви Святой Марии.
Иди же, девочка.
Горожане ахнут и закроют лица руками, когда увидят, как она взлетит в небо, словно темный ангел.
Пора, моя дорогая.