Падшие в небеса.1937
Шрифт:
– Он и так погибнет, вы его уже погубили. Сволочи!
– Я? Я хочу его спасти…
– Вы уже спасли, вон, этих несчастных! – Оболенский кивнул на других арестантов, что лежали и сидели на сене, невдалеке.
– Слушайте! Оболенский! Вы дурак! Дурак! Сейчас не время праведность говорить! А парня не сбивайте с пути! Я его спасу! И может, вас, если вести себя будете по-другому!
– Да пошел ты! – Оболенский махнул рукой. – Вон лучше посмотри, что вы с верой нашей сделали?! Такое… даже басурмане себе не позволяли! Храм в тюрьму
Заскрежетали ворота. У входа раздались крики. Это были даже не крики, а урчание. Звериное и жадное урчание! Павел не понял, что это за шум. Почему так урчат люди?! Вернее, те существа, которые шли с ним в одной колонне. Но вскоре все прояснилось. Два конвоира внесли несколько мешков и, отбиваясь и отмахиваясь от арестантов, бросили ношу на кучу соломы в центре зала. Толпа несчастных узников, как стадо голодных свиней, кинулось к этим черным сверткам. Люди с остервенением рвали холстины и ругались. Сыпались маты и слышались удары.
– А ну вали отсюда!!!..
– Я первый!.. Я!!..
В мешках оказался хлеб. Мелко нарезанный черный хлеб. Толпа арестантов мгновенно разорвала кули и, хватая темно-коричневые куски, с остервенением ползала по каменному полу. Кто-то наступал соседу на руки ботинком, стараясь выхватить лишнюю корку. Но несколько зэков, не решаясь вмешиваться в эту страшную дележку, с ужасом стояли в стороне и смотрели, как их «товарищи-арестанты» грызутся из-за пайки.
– А ну, пошли! Пошли отсюда! Моя! Моя доля! – эхом разнеслось по гулкому помещению полуразрушенного храма.
Это был рев зверя! Дикого и ненасытного! Здоровенный мужик, который еще секунду назад справлял свою нужду в углу, пробивался к мешкам с хлебом. Он не успел даже застегнуть свои штаны и так и полз, разгребая себе дорогу с голой задницей! Его бледно-розовые ягодицы мелькали среди теней ему же подобных, голодных и жалких людей…
Павел зажмурился на секунду. Он не хотел на это смотреть. Не хотел!
– Паша! Паша! Пойдем! Хлеб надо раздобыть! Надо! А-то голодными останемся! Эти монстры все сожрут! – потянул Клюфта за руку Оболенский.
Старик, стесняясь один участвовать в этом кошмаре дележки и унижения, просил Павла помочь ему. Просил! Но его просьба звучала неискренне. Фальшиво! Чувствовалось, Петр Иванович сам себя стыдился! Его сознание разделилось на две половинки. Одна часть мозга понимала: так опускаться ради еды нормальный человек не может! Не имеет права! Ведь он человек разумный! Человек образованный! Человек благородный! Но вторая, какая-то звериная сущность, толкала его встать на четвереньки и ползти, ползти в эту толпу голодных людей по холодному и грязному каменному полу разрушенного храма! К заветным кускам черного хлеба, разбросанного среди соломы…
Павел очнулся. Посмотрел на Оболенского. Его взгляд упал куда-то вбок… туда, в полумрак помещения. Там виднелись три фигуры, это были офицеры. Энкавэдэшники, широко расставив ноги, стояли и потешались. Они наблюдали
«Это как в зверинце! Как в зверинце! Одни люди смотрят, как другие превращаются в животных! И им это забавно! Им это кажется весело! За что они так ненавидят нас? За что эти люди так ненавидят нас?!» – с обидой подумал Павел.
Его вновь дернули за руку. Фельдман ничего не сказал, а лишь молча, кивнул в сторону. Там, в противоположном углу, Клюфт рассмотрел зарешеченное толстыми прутьями окно. Вернее, все, что от него осталось. Рамы не было. Стекол тоже. В этот проем два солдата со стороны улицы раздавали хлеб остальным зэкам, не поддавшимся на эту страшную провокацию с дракой на полу. Конвоиры, молча, просовывали арестантам, которые сумели сохранить в себе спокойствие, по два больших куска. Люди молча, брали пайку и отходили. Клюфт автоматически шагнул к окну. Оболенский понуро пошел и встал в очередь. И Павел, и Петр Иванович оглядывались и смотрели на ползающих, на полу людей, которые продолжали давить друг друга из-за пайки.
Клюфт понял: это была проверка на моральную стойкость. Конвой «разделил» зэков таким страшным способом. Теперь солдаты и офицеры знали, что в этапе есть две «категории» арестантов.
Павел, получив обледеневшую «черняшку», с трудом попытался откусить. Лед скрипел на зубах, деснам было больно от холода, щеки ломило. Но он не обращал внимания, ведь так хотелось есть. Клюфт через силу сжевал свою пайку. Рядом с ним, словно кот над рыбой, урчал Оболенский. Петр Иванович грыз свои кусочки, что-то бормоча. Фельдман пристроился рядом. Он сидел на корточках и степенно поглощал свою пайку. Когда Клюфт прожевал последние крошки, Борис Николаевич тихо ему шепнул:
– Ну, видите, что будет с вами через два дня?! Если, конечно, вы не примете мое предложение. Но это тоже не все… дальше будет еще страшнее. Вы через неделю сами будете так же ползать! – Фельдман брезгливо кивнул на здоровяка со спущенными штанами, который, сидя на полу голыми ягодицами, с остервенением жевал добытый «почти в бою» хлеб. – И это будет еще вашим большим везением! Опуститься в зоне – это лишь дело времени! Поверьте. А те, кто не опускается, попросту погибают. Почти все, – добавил Борис Николаевич.
Клюфт молчал. Оболенский хоть и услышал слова Фельдмана, но на этот раз не огрызнулся.
– Подумайте, Павел. Выбор ваш. У вас есть всего минут пять. Шесть. Потом нас погонят дальше, и у нас не будет возможности поговорить. А так, так я научу вас, как спастись…
Павел внимательно посмотрел на Фельдмана, затем на Оболенского. Старик опустил свои глаза, давая понять: «тебе самому решать, делай, как хочешь!» Клюфт тяжело вздохнул и тихо прошептал:
– Я без Оболенского не пойду. Только с ним…